Антон Дубинин - Южане куртуазнее северян

У Николаса беда. Он едва узнал, что вы влипли, хотел куда-то быстро идти и что-то делать, грозился, что до короля дойдет — но не успел: прибыл гонцом его слуга из Германии, в поместье Ауэ война, Николасова отца убили, и старшего брата, кажется, тоже, и наш бедняга Бедивер теперь старший в семействе, в котором кроме него осталась мать и две девочки… А кроме того, короля Луи чем-то обидели немецкие студенты, говорили про него гадости — что он ходит с охраной, как последний трус, или еще что-то в этом роде. Так что монарх порешил уменьшить количество немцев в собственной стране. Да, уехал. Да, в Германию. Да, наверное, навсегда. А ты бы не уехал, что ли? Можно подумать, не уехал бы?..

…Зато сам Гюи оставался. Небольшой, надежный, с желтоватыми, словно чуть ржавыми глазами. Он менял горшки, заваривал травки, притащил какой-то «целебный корешок» в мешочке, чтобы носить на шее, и навесил на Ростана… Он таинственным образом заработал много денег и поил друзей горячим молоком. Где он взял деньги — Кретьену так и не удалось узнать. «Продал одну штуку, неважно», — уклончиво сообщил валлиец, направляясь к Ростану — подержать ему голову, пока тот кашлял. «Ну и кашляет ваша утроба», — вздохнул он по-свойски, слегка похлопывая друга по загривку, наверно, чтобы помочь ему выкашляться. Кретьен из таинственного молчания сделал вывод, что безупречный рыцарь Камелота эти деньги у кого-то украл; но его прежнее понятие о чести если и не отдало Богу душу в тюрьме, то изрядно поистрепалось за время болезни, и он потянулся горячей неверною рукой к чашке с молоком, стоявшей на полу возле кровати…

Но однажды Гюи вернулся белым и тихим. И ржавые глаза его тоже были какими-то беловатыми. Бесцветным голосом рассказал вести Кретьену — Ростан, ярко-алый, с испариной на лбу, спал с приоткрытым ртом, хотя на лицо ему и падал яркий свет из окна.

— У меня брата убили.

— Как?.. — больной дернулся так резко, что у него закружилась голова, и сел в постели. Вернее, приподнялся — чтобы потихоньку сползти обратно.

— Да… вот так уж. Ножом.

— Кто?..

— Ты его не знаешь.- (Усмехнулся половиной рта, будто скривился.) — Зато… Я его знаю.

— И…что?

Раньше, чем Гюи ответил, Кретьен уже знал ответ. Да Гюи и не ответил вовсе, только усмехнулся еще раз, и в руках его была чашка с отваром, и Гюи смотрел в нее с усмешкой, понимая, что заварил травку холодной водой.

— Гюи… Но… Ты же рыцарь Артура.

— Рыцарь — это, конечно, хорошо, — Гвидно не плакал, но Кретьену стало так дурно от его голоса, что он едва не заплакал сам — в голос, как младенец, надеющися громким ором разжалобить родителей — хватит! Хватит с меня уже, сделайте что-нибудь!..

— Рыцарь. Это, конечно, хорошо, и ты, и вы оба… Тоже. Но… брат у меня был только один.

— Гюи, Христа ради…

— Христа ради — это, конечно… Тоже хорошо.

— Слушай…

— Нет, это ты послушай. Вот тут, около очага, я оставляю травку. Заваривай трижды в день… Горшок у Ростана под кроватью. Я пошел.

Он двинулся и внезапно оказался очень худым и хрупким. Наглый валлиец имел веснушки даже на руках, и руки у него были тонкие, как щепки, а лицо — острое и некрасивое. Он почти уже дошел до двери, но вернулся, наклонился обнять Кретьена, и объятья его казались твердыми и сухими, как у деревянного человечка. Только когда тот наклонился, больной понял сквозь пелену огня, окутавшую его тонким покровом, что друг его сильно пьян.

— Гюи…

— А, к черту, — тот быстро оторвался от друга, пошатываясь от хмеля, и ушел, и Кретьен, глядя в его расплывающуюся спину, понимал, что тот уходит, наверное, насовсем, наверное, больше не вернется. Должно быть, стекло, отделяющее живых от мертвых, для него совсем истончилось, и он понял, что Гвидно уже по ту сторону стекла, что он умрет. Кретьен даже почти увидел, как это будет — какие-то люди, темные в темноте, люди с ножами, драка, кровь, мерзость, мерзость, школяры дерутся — горожанин не мешай… «Дерущиеся школяры отважнее рыцарей — у тех доспехи, а у этих — ничего, а бросаются друг на друга, как бешеные, поигрывая ножами…» Но он был слаб и не мог остановить этого, Господи, останови его Ты, подумал он, опуская свое непослушное грязное и горячее тело обратно на простыню. Мне нужен горшок, а еще, кажется, нужно воды, и до первого я доберусь любой ценой…

Путь до горшка оказался необыкновенно долгим, а вот до окна, чтобы выплеснуть содеянное, больной так и не дошел. Брякнул его на пол — пусть стоит, все потом… Надо добраться до постели.