Антон Дубинин: Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 3

Бодуэн успел построить очень красивую виселицу из соломинок, сломать ее, в задумчивости соорудить новую фигуру — склеенный кусочком хлеба в поперечине тау-образный крест. Хлеб возбуждал его: подумаешь, от малого кусочка много дерьма не будет! Он знал, что есть нельзя, и нарочно вывалял свою краюху в земле — но она продолжала вызывать прилив слюны.

Окон в Монтобанской темнице не было — этим она невыгодно отличалась от многих других подземелий, где есть хотя бы бойницеобразное окошко под потолком. Хотя по зимнему времени так и лучше — не слишком-то холодно. Смешно, что в подземелье — настоящем глухом подземелье — зимой и летом одинаковая стужа. Зимой, впрочем, там теплее, чем снаружи. А свечка у Бодуэна имелась — доброхоты каждый раз приносили свечки вместе с супом. О суп Бодуэн грел руки, чтобы утишить боль в ломивших от холода и сырости суставах, а когда варево остывало, выливал его в угол темницы, тот, в который он приспособился мочиться. А при свете свечи развлекал себя мыслями о странном Боге, любимом Боге, которому он вроде как дал обет служить. О том, как этого Бога и Человека тоже били чем попало, и по голове, и по всему остальному, а слуга-то ведь не больше господина. Мыслить о Боге не получалось, потому что смерть была по-прежнему страшна, а под веками то и дело всплывало смуглое длинноносое лицо Раймона. Что скажешь, брат? Что ты скажешь мне теперь?

Он так долго — всю дорогу — разговаривал с Раймоном воображаемым, что когда в темницу вошел с большим канделябром в руке Раймон настоящий, Бодуэн не сразу его узнал.

Его брат, оказывается, не изменился. Постарел — да, в волосах прибавилось ярко-белых прядок — тоже да. Но это было то же самое лицо, то же самое. И на сей раз Раймон по-настоящему смотрел на Бодуэна, никуда не денешься — видел его. Бодуэн испытал короткий приступ мстительной радости — он увидел, что Раймону больно на него смотреть, что Раймон измучен, что глаза и подглазные круги у него темны от внутренней огромной усталости. Остатки мстительности советовали Бодуэну запахнуть шерстяное одеяло, в которое он кутался, и отвернуться от брата к стене. Но остатки чего-то другого… не позволяли ему этого сделать. Он молча смотрел на Раймона, на графа Сен-Жерменского, или же Сен-Жильского, на герцога Нарбоннского и маркиза Прованского, на своего старшего брата, и глаза у обоих братьев были карие, одинаковые.

Раймон поставил на пол пятисвечник, бросил рядом запас свечей. Разговор предстоял, возможно, долгий. Быстро и яростно граф отослал свой многочисленный эскорт. Подошел куда ближе, чем позволяла безопасность: длина цепи позволяла Бодуэну до него дотянуться, если бы тот захотел. Но он не хотел. Он все так же смотрел старшему в глаза — и этот долгий-долгий темный взгляд абсолютного понимания стоил четырех лет пути. Стоил Монферрана, и Брюникеля, и Мюрета. И Ольмской позорной ночки без штанов.

Раймон заговорил не сразу. Вообще-то ему принесли деревянный стул — но он подтянул к себе одеяло и сел на него, по-сарацински скрестив ноги.

— И что я должен с тобой делать…? — спросил он, глотая слово «брат», глотая слова «Бодуэн предатель» — все слова, которыми он мог бы обратиться к этому человеку. Бодуэн ничего не ответил. Только улыбнулся — кривой улыбкой Раймона Пятого, наложенной на по-франкски неподвижное лицо.

— Как только я отсюда выйду, будет баронский суд, — продолжал Раймон, не отпуская его взгляда, и Бодуэн снова оказался на миг в тех временах, когда старший брат мог делать с ним все, что угодно. Взгляд глаза в глаза. Приказ. И Бодуэн ехал улаживать братские дела от одной усобицы в другую или охранять слабый замок Монферран, не давая себе времени зарастить раны, без надежды когда-нибудь получить отцовское наследство… Пришел конец наваждению, теперь мы квиты, подумал Бодуэн, отводя глаза. Это далось ему так легко, что он обрадовался невиданному ощущению свободы. Ради нее, опять же, стоило так долго идти.

— Мои люди хотят твоей смерти. Ты это, я думаю, знаешь.

Бодуэн кивнул, глядя на пламя свечи. Граф Раймон почувствовал на подступе те самые предательские слезы, что излились наружу на Сен-Жильском соборе. Он никогда не стыдился слез, считая, что негоже человеку прятать свои чувства, и был скор как на плач (не мешавший ему ни смотреть, ни говорить), так и на широкоротый заразительный смех. Но только не сейчас, Господи, только не сейчас — потому что разрыдаться от бессилия сию минуту даже опасней, чем на соборе. Как изрек тогда по Писанию со скрытым торжеством легат Тедиз: «Как бы воды ни выходили из берегов, они не дойдут до Бога». А дальше граф смотрел через призму яростных рыданий, до конца не веря, что это может быть, как кивают друг другу важные прелаты, подтверждая: «Слезы сии говорят против вас и доказывают вашу виновность»… «Плач его вызван не благочестием, а зловредным мятежным духом и досадой…»