С того дня и после. Срубленные зимой. 2 повести

Купеческий сын Григорий Розенблат‚ бунтарь-ниспровергатель с гимназической скамьи, бледный‚ должно быть‚ и вихрастый‚ гневный и запальчивый, рано порвал с семьей и ушел в революцию. Был журналистом‚ печатался в газете "Правда"‚ до тридцать седьмого года сумел не дожить‚ ибо разбился во время показательного перелета Москва-Дальний Восток. Похоронен с почетом на Новодевичьем кладбище‚ замурован в стене: как войдешь – направо.

Купеческая дочь Анна Розенблат уехала с родителями в Германию‚ вышла замуж за немецкого коммуниста по фамилии Ролау и вместе с ним вернулась в Союз‚ чтобы построить светлое будущее. Ролау сгинул в лагерях‚ а Анна выжила и после отсидки – в телогрейке и кирзовых сапогах – затаилась в беспокойстве в приволжском городе Кинешма. Кому оттепель‚ а ей испуг. Кому застой‚ а ей трепетание. Кому перестройка‚ а ей ужасы смертные. Всего и всякого опасалась в том светлом будущем‚ которое для нее наступило; никому не рассказывала о беглецах-родителях‚ и даже гласность не сделала ее разговорчивой. Когда выяснилось наконец, где поселились папа с мамой‚ где они похоронены‚ ей побоялись про то сказать‚ чтобы не добить старую женщину.

Купеческий сын Лазарь Розенблат не поехал с родителями в Берлин‚ ибо желал увидеть собственными глазами‚ чем закончится этот социальный эксперимент. Жил в небольшой комнате собственной квартиры на Пречистенском бульваре‚ которая стала коммунальной; соседи называли его Лазарь Яковлевич‚ а для близких он был Лазуня. Добр и ласков‚ тих и приветлив‚ с детства видимый напросвет: таким оставался до конца дней. Жил неприметно на грошовых достатках‚ проедая потихоньку остатки хрусталя-фарфора бывшего торгового дома "Розенблатъ и С-нъ"‚ в котором он состоял внуком.

Подошло время повиниться перед Лазуней и возвратить принадлежащие ему строки‚ которые по вине сочинителя достались другому:

"В детстве его уронила кормилица. Уронила и забоялась‚ никому про то не сказала. А когда спохватились‚ было уже поздно. Так он и проковылял всю жизнь на увечной ноге‚ так и тащил за собой тяжелый грубый ботинок‚ как черепаха панцирь. В этом ботинке он падал. Падал часто и опасно: так падает лошадь на льду. Взбрыкивал непослушной ногой‚ вскидывал беспомощные руки‚ тяжко стукался телом о тротуар. И оставался лежать‚ униженно беспомощный‚ улыбаясь доверчиво сбежавшимся прохожим.

Этот ботинок никуда не годился. Ботинок никак не могли приладить под его увечную ногу. Опытные мастера бессильно разводили руками‚ опытные мастера конфузливо пропивали его мятые пенсионные трояки‚ и оставалось только надеяться на их неуклонно возрастающий профессионализм‚ которого не дождаться‚ да вспоминать со вздохом протезную обувь из Парижа‚ в которой он умудрялся танцевать в непамятные годы.

Последние свои парижские ботинки он проносил чуть не до самой пенсии. Залатывал‚ зачинивал‚ перевязывал бечевочкой‚ вдевал в огромные боты‚ чтобы вконец не рассыпались. В черных парусиновых ботах он приходил на радио и бочком протискивался мимо милиционера. Тот брал временный его пропуск‚ – постоянного ему не выдавали‚ – сверял оригинал с фотографией‚ подозрительно косился на странные боты‚ и сердце скакало вверх-вниз‚ мячиком на резиночке.

На радио он работал по договору‚ всю жизнь по договору. В штат его не брали: кадровики нюхом чуяли чуждое им классовое нутро. А может‚ в этом виноваты были его боты‚ или манеры‚ чересчур правильная речь‚ галстук‚ запонки‚ белые манжеты‚ безукоризненный пробор‚ пенсне‚ черт знает что еще! Ходил на фабрики‚ ездил в колхозы‚ писал речи за передовиков и выдвиженцев для местного вещания. Фамилию его не объявляли‚ гонорар платили мизерный‚ но он не спорил‚ не возражал‚ принимал как должное‚ и ковылял в ботах вдоль стеночек по бесконечным радиокоридорам‚ улыбаясь каждому доверчиво и приветливо..."

Лазуня Розенблат сохранился у меня на одном только снимке: смуглый юноша с тросточкой‚ форменная фуражка московского коммерческого училища‚ цветущая веточка в петлице: "Алушта‚ 5.01.1916. Дорогому дяде посылаю на память. Любящий Лазарь". Он умер бездетным‚ любящий Лазарь‚ сник потихоньку по старости‚ хотя старым себя не ощущал. Меня не было еще на свете‚ когда он родился. Я долго еще потом не жил. Но я его хоронил.

Его могила тоже затерялась.

Софья Розенблат, дочь Нахмана и Евы Рит, родила четырех детей: Григорий‚ Лазарь‚ Анна и Циля. Никто из них не оставил потомства‚ и веточка отсохла: "И определил о тебе Господь: не будет семени от имени твоего..." Лежат передо мной стихи Блока‚ издательства "Алконост"‚ со стремительным росчерком наискосок: Григорий Розенблат. Лежит книга "Сто лепестков любви"‚ цветы засушенные по страницам: Циля Розенблат постаралась. Лежит детский альбом Лазуни‚ в который его друзья записывали свои пожелания. И там начертано среди прочего: