С того дня и после. Срубленные зимой. 2 повести

Потом подступала суббота в чистоте и святости‚ а по субботам Ваничке, инвалидный солдат не оставался без дела. Он обходил дома на еврейской улице‚ затапливал печи‚ доил коз с коровами‚ делал другую‚ еврею запрещенную работу‚ а ему перепадала за это вкусная субботняя еда: бульон с кнейдлах‚ хала с румяной корочкой‚ кисло-сладкое мясо в густом наваристом соусе‚ пара стопок водки‚ айнгемахц на закуску – редька с медом. Ваничке не гнушался ничем‚ но более всего уважал круто наперченную фаршированную щуку‚ до которой был большой лакомка и которую потреблял с едким хреном‚ жгучие проливая слезы. Обойдя пару улиц и набив пузо до барабанной гулкости‚ Ваничке заваливался на лавку для сонного переваривания кошерной пищи‚ и в ту ночь его не могли добудиться‚ чтобы пальнул из пушки. Но в городе и этим озаботились‚ и к пушке был приставлен Менька-водонос‚ Менька-перевернутая голова: дабы нарушение узаконенного порядка не повергло начальство в огорчительное негодование‚ а старание законопослушного народа повело к пролитию Высочайшей слезы от радости-умиления.

На исходе субботы‚ ровно в полночь‚ Менька-идиот выходил из будки с дымящимся фитилем в руке‚ торжественно шел к пушке и закладывал в дуло порох‚ малую его толику‚ чтобы население не подкидывало на тюфяках. Кто-то когда-то победил кого-то неподалеку‚ а потому Менька прикладывал к пушке фитиль в память позабытого триумфа‚ и ему платили за старание: полушку на Песах.

2

Всякий на свете кого-нибудь боится.

Кто больше‚ а кого и меньше.

Могучий и страшный африканский лев‚ рыком наводящий ужас на народы‚ до смерти боится крохотного эфиопского комара.

Огромный‚ на полморя‚ прожора Ливьятан‚ хвостом сметающий острова с рифами‚ до судорог страшится неприметного червячка по имени Килбит‚ который присасывается к телу.

Ядовитая и смертоносная змея-василиск‚ дыханием опаляющая травы‚ опасается собственного отражения в зеркале: взглянуть тошно.

А человек пугается крика начальства.

И было в один из дней: пыль жгутом на полнеба‚ будто смерч закрутило по степи.

Топот издалека и ржание.

Что-то надвигалось на них‚ конное – не пешее‚ и старики на бугре всполошились‚ с пугливой надеждой выглядывали из-под бровей долгожданного избавителя.

Реб Шабси и реб Иоселе. Реб Фишель и реб Шмерль. Реб Гирш и реб Берл. И отдельно еще реб Хаимке с сомнением в душе.

– Пыли многовато‚ – решил под конец реб Хаимке. – Шума и топота. Избавитель появится в чистоте‚ сверканиях‚ при трубном ликовании.

И был прав.

Наскакивала на город персона в пышной надменности: красные лампасы‚ пухлые эполеты‚ васильковый мундир. Вензеля на коляске‚ кучер на облучке‚ гайдуки на запятках‚ жеребцы в пене: то ли заблудился во вверенных ему пространствах‚ то ли жаждал подвигов в землях неизведанных. А может‚ обследовал безбрежные пустоты‚ дабы повергнуть к подножию престола скудные замечания свои к извлечению скорой‚ ощутительной пользы.

Выкатился на базарную площадь‚ углядел бесконечное шевеление по кругу‚ прокричал в запале:

– Почему город? Кто допустил?..

А гайдуки схватились за кнуты. Каждый по облику – Заворуй. Каждый по умыслу – Зачертяй.

Весь люд затрепетал. Все замерли на площади – ни шага‚ ни писка‚ ни слабого дыхания‚ и только ногами перебирали на месте по давней неистребимой потребности. А Лейзерке – "От всякого ему цорес" уже готовился пойти в каталажку‚ не дожидаясь начальственного распоряжения‚ чтобы заранее проявить готовность и усердие.

Был бы еврей‚ а провинность за ним найдется.

Даже крохотный реб Ицеле вышел на крик из синагоги и взглядывал без интереса на золотом отливающую персону.

– Ты кто есть? – спросила его персона‚ выделив из общего населения. – Ицка Срулевич? Иоська Мошкович? Хаймович–Лейзарович?

Реб Ицеле ему не ответил‚ потому что обдумывал в тот момент очень сложный вопрос. Как бы так исхитриться‚ чтобы всех бедных невест выдать замуж за богатых женихов‚ и как бы так извернуться‚ чтобы всем бедным женихам подобрать богатых невест. Бедных он надеялся уговорить без долгих стараний‚ но с богатыми надо еще разговаривать и разговаривать.

– Излишнее скопление евреев! – криком сообщила ему персона. – Влечет за собой! Величайшие дерзости и злодеяния!..

– Ну ты‚ – захорохорились ангелы-охранители. – Не больно важный.

Но понесли подношение на бархатной подушечке в новых‚ нетронутых ассигнациях‚ хранимых до крайней нужды‚ и приличествующий случаю стих: "Торжествуем‚ как во времена Соломона!"