Еремей Парнов - Заговор против маршалов

— Ты-то откуда знаешь?

— Бориса Бажанова помнишь?

— Это который сбежал?

— Он самый. Когда начали печататься его мемуары, Сталин посылал самолет за каждым выпуском. Так-то, браток. Все предельно просто. Это не отступление,— он потряс зашелестевшей газетой,— это раскручивается спираль, загребая новый виток.

— А может, и тут спустят на тормозах?

— Надеешься?.. Ну-ну...

— Пытаюсь понять, уяснить.

— Я уже сказал. Более чем достаточно... «Шахтинское дело», «харьковский центр», «московский центр», «Трудовая крестьянская партия», «Союзное бюро» — все, все вылеплено из воздуха. Понимаешь?.. Нет у нас контрреволюционного подполья и оппозиции, в сущно­сти, тоже нет. Развеяна по городам и весям, по тюрьмам и лагерям. Но зато есть всеобщий страх перед бескон­трольным террором органов. И жуткое слово «вреди­тель», которым может быть заклеймен кто угодно. Это же надо придумать! Я специально справлялся в энци­клопедиях. В «Британике», в «Ляруссе», у Брокгауза и Ефрона — всюду идет речь только о насекомых. Й ни­где — о людях. Не странно ли?... Кстати, ты знаком с но­вейшими методами истребления сельскохозяйственных вредителей? Вредителей леса? Впору задуматься. Опас­ный синоним!

— Дай бог, чтобы ты ошибался.

— Дай бог! Но бога нет, и ошибка едва ли возможна. На пути к единоличной диктатуре он не остановится ни перед чем, а тактических уловок ему не занимать. Сперва с Зиновьевым и Каменевым против Троцкого, по­том с Бухариным и Рыковым против Зиновьева — Ка­менева. Помяни мое слово: скоро он окончательно до­бьет зиновьевцев, затем уничтожит правых, а после... Я думаю — всех.

— Так уж и всех.

— Всех, кто делал революцию и помнит кое-какие подробности, можешь не сомневаться.

— Ты имеешь в виду завещание Ленина?

— Не только... Кстати, ты знаешь, что именно мень­шевик Вышинский отдал приказ арестовать Ильича?

— Наслышан.

— Я сам видел документы. Или не веришь разору­жившемуся троцкисту?

— Я верю тебе, Витовт, хоть и не похоже, что ты дей­ствительно разоружился,— мягко заметил Тухачев­ский.

— Разоружился — не разоружился, конец один. Сталин никому ничего не прощает. Когда решался во­прос с завещанием, он выкрутился только благодаря Зиновьеву. «Знает ли товарищ Сталин, что такое благо­дарность?» — опомнился Гриша, когда его турнули вниз.— «Ну, как же, знаю, это такая собачья болезнь».

— Звучит анекдотически.

— Есть материалы почище, касающиеся лично его,— Путна оставил замечание без внимания.— Но я их не видел и потому пока воздержусь. Страшные вещи, Миша, страшнее не может быть.

— Иногда мне кажется, что лучше вообще ничего не знать. Иначе невозможно ни жить, ни работать.

— Себя ведь не переделаешь. И жизнь — тоже. Мы, правда, попытались, но вышло не совсем так, как мечта­лось. Сами виноваты... Я ненавижу Троцкого! Говорю тебе как старому другу, с полной искренностью. Он один мог задавить чудовище. Еще в двадцать третьем году... Но ничего не сделал.

— Не было у нас этого разговора,— твердо сказал Тухачевский.

Под яростным солнцем прорвавшегося на конти­нент антициклона нестерпимо сверкали зевы гелико­нов, расшитые золотой нитью генеральские кепи, надра­енные пуговицы жандармов.

Колыбель свободы, столица коммуны и революций встречала посланцев большевистской Москвы. Отгрохо­тали барабаны военного оркестра, отзвенела вдохновен­ная медь. Мятежные звуки Интернационала и Марселье­зы поглотила безбрежная синева. В протяжном отливе звуковой напряженной волны прорезался гомон толпы на перроне, треск рвущихся по ветру трехцветных и красных полотнищ, стрекот кинокамер, торопливое клацание затворов фотографических аппаратов. Здесь, в непокорном и вечном Париже, родилась и эта будора­жащая кровь музыка, и сама охватившая земной шар всепобеждающая идея решительного последнего боя, ко­торому не видно конца. Слитность порыва вспомина­лась в отголосках мелодий, неразрывность времен и сер­дец. Прошлое и будущее словно бы сомкнулись в увитых алыми лентами лавровых венках героев и мучеников. Кипящий праведным возмущением разум предчувство­вал близость нового часа славы. Заклейменный прокля­тием раб протягивал руку сынам отечества, и вновь раз­верзлись сияющие дали нового мира. Но страшно было туда заглянуть, и не о том пели трубы, чье эхо долго зву­чало в ушах. Вся жизнь промелькнула в едином миге, в последнем аккорде, последнем звуке.

Витовт Путна преодолел прихлынувший к горлу го­рячий накат. Вслед за Тухачевским он отдал честь и по­жал руку помощнику начальника генерального штаба Жеродиа, поздоровался с авиатором Келлером, замести­телем шефа Второго бюро полковником Гошэ. Потом вместе с работниками полпредства к ним подошли воен­ный атташе Венцов и Васильченков, представлявший авиацию. Из толпы, сдерживаемой цепью жандармов, летели приветственные выклики, церемониал был на­рушен, всеми владело нервное оживление.