Алексей Румянцев - Я видел Сусанина

— Выла-аазь наве-ерх! — доносился тявкающий, почти мальчишеский голос. — Я вам покажу-у прятаться!

Но излучина берега все еще скрывала цепочку подвод, и Харько, отрываясь от своих все дальше, мчал кромкой оврага вверх, к мелколесью. Это было неосторожно: худо пришлось бы есаульскому сыну — зазевайся хоть на мгновение Давид! Сзади Жеребцов видел то, чего и не чуял беспечный, увлекшийся Харько: по-за орешником, отрезая путь, крались наискось к казаку серые фигурки.

— За мно-ой! — гикнул ертаульный, пришпорив коня. — Харько-о, дьявол!..

В блеклых, осыпающих листья чапыжах над оврагом таились ростовчане: человек с десять-двенадцать слобожан, остатки дружины земского старосты Олексы. Чудом уцелев после побоища в городе, земцы охраняли сейчас женщин и раненых, пробираясь тайными ходами в лес. Стремительный натиск верховых с ертаульным во главе вынудил оцеплявших попятиться. Но не было видно, чтоб земцы так уж спешили отступить: острый глаз Жеребцова приметил у них под армяками оружие. Гарцевал на коне, отступая понемногу, лишь разгоряченный Харько. Сердитая пестрая сорока, опустившись на зелень с высокой ветлы, стрекотала безудержно в безопасной пока зоне.

— Зач-чем вы здесь? За-чем? — кричал Харько в кусты. — Крест целовали царю Димитрию?!

— Целуй его, распрокудина сына, знаешь куда? — сумрачно отвечали оттуда. — Чего мы чешемся, мужики: шестеро же их, всех визгунов.

Верховые держались теперь вровень; сорока плясала перед ними на черных пружинистых ножках… И что-то надо было решать!

— Я понял вас, — мирно-буднично произнес Давид. — Своим я не враг, злое творить не собираюсь… Почему не в городе?

Минута замешательства, отчужденность; к земцам, вон, сзади подстраиваются еще трое… Э-э, да и четвертый показался еще слева! Этот, странно знакомый ертаульному, в стрелецком изодранном кафтане был у них, видимо, в секрете… Но где же, когда знавал его Жеребцов?

— Давид Васильевич, да ядрена лапоть! — ахнул вдруг этот четвертый, подойдя ближе и вглядываясь. Швырнул с размаху шапчонку о землю; сорока, захлебнувшись злобой, испуганно взлетела на ветлу. — Да м-мать честная, да помнишь ли Белоозеро?! Помнишь ли Клоны под Юрьев-Польским? Кирюшка же я: три года вместе трубили!

— Эй-эй, хватит зубы нам заговаривать! — выкрикнул Харько, шевельнув нетерпеливо коня. — Кирюшки там все, Андрюшки, становись кучней. В город сейчас погоним.

Давид бешено взглянул на него:

— Пр-рочь, гаденыш! — И уже спокойно, убедительно-веско: — В умники лезешь, а из дураков не вышел, ноздря сопливая.

Ну, конечно же, узнал Кирюху-стрельца ертаульный! Вместе охраняли-пасли романовскую родню в ссылке на севере, вместе перевозили опальных бояр с Онеги в Юрьев-Польский уезд. Сын старого опричника, справный толковый воин, Давид Жеребцов был постоянно в милости у Бориса Годунова. Да не впрок пошла верная служба. Не стало царя Бориса, и землю, что дарована была Давиду и его отцу, начали отстригать по кусочкам бояре-вотчинники. Затем — монастырь. Пришлось жаловаться Жеребцову, строчить писули в поместный приказ… А что в этом хорошего? Тут Романовы стали угрозой, вынырнув опять наверх. Как и другие дворянишки-худородье из поместной служилой мелкоты, Жеребцов стал метаться, увидел защиту и спасение в молодом, дерзком царевиче Димитрии. Опьянила, понесла годуновского пристава хмельная волна, а вот куда она выкинула — только сейчас начинает разбираться Давид. Димитрию ли царю он служит? Не панской ли чужеземной своре, что жжет русские города?

— А я так и вжился в Клонах, — сыпал задушевно Кирюха, топчась у края озими. — Женился, мать честна, в Зекрове, помнишь там речку с бочагами? Рыбу ловили бреднем?

Позади слышалось:

— Да он ли, зри-ко, человек тот?

— Ой, дивно, Кирей!

— Своя зарука у нас, выходит?

Оттаивали, теплели взгляды, вражда свернулась клубочком; земцы, кажется, склонны были считать, что нечаянный «зеленый барин», Киреев друг, чуть ли не ополчение привел в Ростов! Решительно не понравился всем, правда, другой баринок, тявка визглявенькая… Да ведь не все ли слышали, как на него зыкнул этот старший, этот бородач с двумя пистолями? Зачем перед ним, перед своим же сердцем, татить?

Когда понемножку разговорились, многое прояснилось Давиду. Оказалось, что его русский дворянский отрядец, вовсе не случайно отпихнутый к началу сражения в ельники, плут Лисовский с умыслом держит в заслоне, страшась мятежа, что шляхты полегло в городе и окрестностях сотен шесть, а ростовцев и того больше; что паны сейчас — злее сатаны… И вот земцы, уцелевшие в бою, спасают живых, покалеченных.