Алексей Румянцев - Я видел Сусанина

Повесть А. Ф. Румянцева «Я видел Сусанина» — о патриотически-освободительной борьбе русского народа против польских интервентов в начале XVII столетия — читается с большим интересом.

Автор сумел показать мужество и героизм русских патриотов в этой борьбе.

Произведение это создавалось долго и кропотливо, с любовью и большим терпением.

«Работая в 1935—1936 гг. в Архивбюро Костромы, — пишет автор, — напал я на один следок, а вернее — полунамек, примету и ключ к поискам правды о Сусанине… Легенды и сказки, слышанные под Судиславлем, начал я оснащать фактами научно-проверенными, копил да копил всякие материалы, списки с древних документов, грамот…»

Более тридцати лет прошло с тех пор, как писатель напал на след заинтересовавшей его темы будущей повести. Крупицу за крупицей накапливая необходимый материал для нее, он бережно пронес ее через бурные, полные драматизма десятилетия до наших дней, создав нужное и полезное советским читателям произведение.

Иначе и не могло быть. Так поступает каждый настоящий писатель.

А. Ф. Румянцев не новичок в литературе. Он — член Союза советских писателей, автор книг для детей «Ромкины зигзаги», «Неспокойное детство», «Незабудка», «Гриб-путешественник» и др.

— Да, я видел Сусанина!

Светлыми июньскими зорями гонял я с ним лошадей в ночное. Вдвоем сбивали мы с толку заиндевелых, промороженных панов средь Юсупова болота. В древнюю Кострому наведывались по декабрьскому первоснежью… Да припомнишь ли все? Давным-давно, еще в босоногом детстве, привели меня к деду Ивану хитрые тропы.

Мне, видите ли, было всего одиннадцать, когда Шура, старший братан, привез из Судиславля стихи о подвиге Ивана Сусанина. А одиннадцать лет — это одиннадцать лет, друзья: возраст смешной и милый, острота и пыл неиспорченной фантазии; человеку в эту розовую пору дано видеть и ощущать такое, чего уж, разумеется, не ощутишь пото́м, ставши взрослым. Я был сам себе маг и волшебник; я мог запросто, когда только этого хотел, слетать к земляку моему — дедушке Ивану — сквозь тьму эпох; я неустанно рисовал его и красками, и углем на газете, и плотницким синим карандашом, улепляя «художествами» бревенчатые стены нашей избы в Малиновке.

Живо представляю последний, почти удавшийся мне рисунок: он висел, помнится, в простенке между печью и слепым от недугов и передряг зеркалом. Крупно-размашистого сложения старик, как дядя Сильян из Тофанова, по-мужицки ладный, в сермяге из рыжей шерстины, как у Яшухи-Коновала, нашего соседа. Просторная — от плеча к плечу — борода пушиста и отливает дымцой. Шапка беличья нахлобучена до бровей — мохнатых, сросшихся в седой куст. Глаза из-под куста — выжидающе строгие, с невысказанным, немым вопросом.

Помню, как подолгу смотрел я в эти глаза с полатей: почти всерьез ожидал, не мигнут ли они каким-то чудом, не шевельнется ли, дрогнув, сермяга под сизой завесью бороды, и голос, живой голос Ивана-богатыря не поведает ли вдруг правду о былом? Самую бы рассамую правду, не искривленную подделками плутов-царей. Что все цари были плуты, я в ту пору — в строгий двадцатый год — ни капельки не сомневался. Что дедуню-героя бессовестно оболгали после его гибели, что муки смертные он принял совсем не за царенка Романова, хлипкого рохлю-недопадыша, — в это я верил всем пылом мальчишьей своей революционности. «Брехня в книжках старинных, — думалось на полатях. — Скажи, что Сусанин спасает царя, — эка, здоровущи были врать! Но где же, как мне узнать недосказанное?»

В ответ лишь тараканы шуршали в темных углах да мать гремела у печки ухватами. Дед, нарисованный мною, загадочно молчал.

— Не хитри, не хитри-ка! — грозил я пальцем портрету, свойски подмигивая. — Знаем, как тебя оживить.

Раз-два, и — кудлатая моя башка под тулупом, где пахнет во тьме кислой овечьей шерстью и где при желании можно увидеть даже Стену Веков. Ту громаду-громадущину, что тянется сквозь леса-болота волшебные, что людскому глазу не показывается, что прошлые века заслоняет от нас навсегда. Про нее, про махинищу эту, слыхивал Шура в Судиславле сказку. Стена седая-седущая, стена заколдованная, скрывает она, говаривал брат-грамотей, потайные ходы-пещеры в какое тебе желательно столетие.