Александр Немировский - Карфаген должен быть разрушен

— А чем ты питался в пути? — поинтересовался царь.

— Я могу тебе ответить словами Филемона из его трагедии «Философы»: моими спутниками были «сухая смоква, корка да глоток воды». Ромеи не вырыли садовых деревьев, чтобы увезти с собой. Воды было вдоволь, а ячменными лепешками меня снабдили италийцы. Эвагор мне много рассказывал о Зеноне Китионском и о его воздержанности в пище. Мне представилась возможность стать последователем Зенона…

— Как тебе удалось прочитать Филемона? — спросил Аттал. — Может быть, в Альбе Фуцинской была библиотека?

— В Альбе не найти даже одной книги, — отвечал Андриск, — и Филемона я не читал. Но Эвагор был библиотекарем моего отца и обладал невероятной памятью.

«Молодец, — подумал Аттал. — Но как этот самозванец узнал о Зеноне?»

— Пройдя горами родной Македонии, я оказался во Фракии. Князь Барсаба оказал мне гостеприимство. Ведь он женат на моей сестре. Но помощи он не обещал. Во Фракии много князей, и он не может решать за всех.

— Нам труднее, чем Барсабе, — сказал Аттал. — Я единоличный правитель, но за мною следят тысячи глаз. Пергам переполнен ромейскими лазутчиками. Тебе лучше поселиться в одном из моих приморских городов. Там много твоих соотечественников. Ты найдешь с ними общий язык. Но будь похож на Зенона, презиравшего болтунов. Храни свою тайну, чтобы не подвести ни себя, ни тех, кто к тебе благоволит.

Опускаясь в нижний город, Андриск припоминал каждое слово и каждый жест царя. «Кажется, Аттал не поверил, что я Филипп. Но он не вызвал стражей, не приказал меня схватить. Он разрешил мне поселиться в своем царстве, надеясь, что я ему когда-нибудь пригожусь. А как понять его слова о македонянах и общем с ними языке? Наверное, мне надо влезть в шкуру настоящего македонянина, чтобы с первого слова было ясно, что я не чужак. Но ведь Аттал не дал мне денег. Придется заняться телячьими шкурами [69] Материал для письма изготавливался из телячьих шкур. По месту происхождения он до сих пор называется пергаментом. . На них здесь большой спрос».

Спит Рим, утомленный дневными заботами. Ночь простерла над ним звездную тогу. Спит Рим, вознесшись в своих честолюбивых помыслах над всем миром. Спит город, чье короткое имя внушает ужас и обитателям болот, скованных сарматским морозом, и жителям аравийских пустынь, сожженных полуденным зноем. Спит Рим, не ведая, что принесет ему новый день. Какие цари склонят перед ним головы? Где прольется кровь? Через какие ворота будут введены толпы новых рабов? Спит Рим, не зная, что угроза зреет в нем самом. Спящему Риму видятся счастливые сны. Завистливые боги, уже обрекшие его на губительную междоусобицу, не посылают правдивых знамений.

Спит Рим, и только в таблине дома на Палатине всю ночь не гаснет свет. Полибий — за столом, в ночном хитоне, босой. Ни звука. Только шелестит папирус, и ему в такт поскрипывает каламос. Слов не надо искать. Они сами возникают на гребне памяти и, скатываясь на папирус, занимают свои места. К одной фразе пристраивается другая, и все они вместе, заполняя дарованное им пространство, скрываются за изгибом свитка. Полоса папируса, разворачиваясь под пальцами, кажется дорогой, ведущей в бескрайнюю даль. Путник не испытывает страха оттого, что эта дорога длинна, а ощущает неведомую ему радость созидания и непонятную уверенность в том, что никому не удастся остановить движения к цели.

А до этого три дня он ходил из угла в угол таблина, не замечая никого. Откуда-то, словно из небытия, возникали первые фразы. Он повторял их сначала про себя, а затем и вслух, но они не связывались друг с другом. И он ходил и ходил, пока не свалился в изнеможении. И теперь словно кто-то разбудил его. Он вскочил, не одеваясь, подбежал к столу, зажег светильник и вытащил папирус.

Ганнибалу потребовалось девяносто дней, чтобы пройти Иберию, спуститься в земли кельтов с Пиренейских гор, перейти Рону, подняться в Альпы и спуститься оттуда в Италию. Полибию же хватило половины длинной зимней ночи, чтобы повторить этот путь на папирусе, и еще осталось время для того, чтобы рассказать о первых битвах в Италии, о Тицине и Требии, о молниеносных ударах, заставлявших ромейских полководцев бежать, устилая поля и леса трупами.

Уже запели петухи, когда Полибий дошел до описания перехода Ганнибала через болота Этрурии. Тимей, доживи он до Ганнибаловой войны, наверное, уделил бы этому событию целую книгу. Он начал бы с описания болот, сравнив их с болотами Колхиды, и заодно вспомнил бы об аргонавтах, прошедших эти болота тысячу лет назад. Потом он перешел бы к живописанию ужасов блуждания во мраке. Луну нужно спрятать за облака, чтобы читателем овладел ужас, пережитый войском. А чтобы он почувствовал и нестерпимую боль, Тимей рассказал бы о болезни глаза у Ганнибала и о том, как полководец пересел с лошади на слона и индийский погонщик обвязал ему голову черной повязкой. И книга была бы, конечно, закончена длинным перечнем всех одноглазых воителей и описанием их побед.