Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

— Господин поручик! Вы слышите, господин поручик? Великий князь изволит...

Я поднял веки и увидел знакомое по портретам лицо великого князя Михаила, у него был такой же покатый лоб, как у брата, на грудь ниспадала пышная широкая борода, из под мохнатой казачьей папахи на меня с участием смотрели холодноватые красивые глаза.

— Как ваше самочувствие, поручик?

Я понял, что мне не мерещится и что я действительно лежу в ногах великого князя и его свиты. Хотел сказать что то, в груди заклокотало, я откашлялся и обрел голос.

— Вы людоубийца, — сказал я, с ненавистью глядя на здоровое, холеное лицо великого князя, — вы застрелили мою жену...

— Он бредит! — испуганно воскликнул кто то.

— Я был не в плену, — продолжал я, — а вам всем позор, убийцы!..

Силы оставили меня, а когда я снова очнулся, уже шел молебен. Солдаты стояли, обнажив головы. Возле аналоя развевались на ветру приспущенные знамена, службу несли несколько священников. На холме виднелись великий князь с генералами, а внизу, у холма, расположились офицеры и солдаты — георгиевские кавалеры. Хоры пели «Тебя, Бога, хвалим», гремела, отдаваясь в горах, орудийная пальба, били барабаны.

Великий князь радовался тому, что отныне он войдет в историю как прославленный полководец, офицеры радовались победе и наградам, нижние чины были рады, что закончилась наконец война и они остались живы. Все было весело, парадно, и на деле это не парадом являлось, а панихидой по исчезающим шапсугам и убыхам.

Возле меня никого не было. Дождь перестал моросить, в просветах между туч загорелся солнечный свет. Великий князь объезжал на коне войска, повторяя:

— Именем государя императора благодарю вас, молодцы, за трудную, честную и верную службу!

Я увидел церемониальный марш, услышал затем, как за обеденным столом великого князя хлопали пробки от шампанского и провозглашались тосты. Кто то громко диктовал телеграфическую депешу царю:

«Имею честь поздравить ваше величество с окончанием славной Кавказской войны точка отныне не остается более ни одного непокоренного племени точка сегодня отслужено благодарственное молебствие в присутствии всех отрядов...»

Солдаты принесли мне поесть. Среди них я увидел Кнышева, переодетого в старый мундир. Голубенькие глазки его бегали. Я с презрением отвернулся от него. Из солдатских разговоров узнал, что Илья, изнатужившись, поднял и сбросил свою пушку на бегущих в гору солдат, придавив троих до смерти, и ушел невредимым. Еще они говорили, что в кустах возле аула нашли девчонку и мальчишку. Девчонку взял один из штабных офицеров, а мальчика забрал в услужение чей то денщик.

Возможно, это были Биба и Закир. Расспросить я не сумел, потому что мне снова стало худо.

Через день меня отвезли в Гагринское укрепление, положили в лазарет и стали лечить. Я не удивлялся, зная, что таков наш гуманный закон — даже приговоренного к смерти человека сперва подлечат, если он болен, а потом уж набросят ему на шею смазанную мылом петлю.

Удивился днями позднее я иному, а именно тому, что лекари пользовали меня ровно бы значительную персону. Я осведомился о причине столь непонятного внимания к моей особе. В ответ услышал, что таково распоряжение самого главнокомандующего. Я с озлоблением подумал о лживости великого князя, выставлявшего напоказ свои сердоболие и великодушие. Владыки мира сего — актеры, к тому же препаршивые!

Я услышал, кроме того, что, несмотря на громогласное объявление об окончании войны, сражения еще происходят — продолжают отбиваться хакучинцы. Будь я в состоянии двигаться, постарался бы сбежать к ним. Но меня сжигала лихорадка. А когда я оправился, с послед ними защитниками аулов было покончено.

Однажды, проснувшись после дневного сна, я увидел подле своей койки никого другого, как Офрейна. Я уставился на него, как на привидение, а он мирно улыбнулся и осведомился о моем здравии.

— Явились, дабы сопроводить меня в острог? Какая честь, — сказал я.

Он, не обидевшись, заговорил. Я ушам своим не верил. Он сказал, что мне после лазарета дадут отпуск и, быть может, дозволят продолжить службу.

— Как сие понимать? — спросил я.

Он снова ласково улыбнулся, притворно не замечая моего озлобления, и принялся объяснять. Говорил он вкрадчиво, не очень вразумительно, почему то изъюлился весь. Я долго не понимал, но наконец уразумел, что мне всего лишь предлагается принять прощение. Короче говоря, из меня хотели сделать мерзавца. То, что называется изменой, кого-то, возможно, самого великого князя, не устраивало. Русская армия не должна была иметь офицера изменника. И чтобы его не иметь, мне все прощалось, а дабы я не изволил упрямиться, мне за мое молчание предлагались карьера, деньги, всякое благоволие начальства. Вспомнив, как подобного рода соображения искушали меня возле бивака, я взорвался и в ярости принялся осыпать Офрейна руганью, требуя, чтобы он убрался. Но он только моргал своими свиными глазками и продолжал недвижно восседать на табурете. Потом что то сказал. Смысл сказанного им не имел значения, ибо в конце концов я все равно ударил бы его. Не знаю, откуда только силы взялись. От моей оплеухи Офрейн упал.