Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Даже орел, у которого самые острые глаза, не может разглядеть со своей высоты будущие лета и зимы. Мы, когда долго проживем на том свете, сами решим, кто был прав. Одни из нас могут сказать, что мы ошиблись, другие, возможно, скажут иначе... Твои слова о мудрости поднимающих руки ради жизни правнуков коварны. Кто может решить, когда выгоднее стать покорным, а когда остаться таким, каким были предки.

Раз став на колени, легко привыкнуть к ползанию, и тогда глаза у людей переместятся под подбородок, как у крота... Я знаю одно: человек должен защищать свою саклю, а народ свою землю. Так было, так есть и так будет!

Робость и растерянность мои пред жестоким ликом грядущего еще более усилились.

Я подошел к пушке Ильи, стоявшей на деревянном лафете. Возле нее лежала груда принесенных с реки, кругло обкатанных водой булыжников. А в ложбине между гигантскими дубами, возле небольшого костра, рядом с Салихом развалился сам Илья.

— Слыхал, Яков, — спросил он, — как я их раззудил? Прямь как осиное гнездо заворошились. Хошь, еще потеху устрою?

Он встал, подошел к краю обрыва и, приложив руки ко рту, зычно закричал:

— Эй, холуи барские! Пехота, несмазаны сапоги, кто воли хочет, к нам иди! Русских у нас до хрена, землю пашем, девок любим, а на царя Алексашку срем!

То, что он так кричал в сторону бивака, возле которого я совсем не давно изнывал oт переживаний, было по сердцу мне, и я, словно мстя себе, проговорил:

— Покрепче, Илья, покрепче всыпь им!

В биваке молчали.

Илья перевел дух и заорал снова. Он перебрал все внутренности Александра II, рожденного от дубины Николашки и стервы Шурки, заявил, что жена Алексашки немка Машка — гулящая и принесла ублюдков от разных отцов...

— Что он кричит? — спросил Салих.

Матерной ругани у шапсугов не было.

Я засмеялся и сказал:

— Алия дурно отзывается о царе и его семье.

В биваке вспыхнуло несколько огоньков, захлопали выстрелы.

— С с с, — пропела, уносясь куда то, пуля.

Илья заржал по лошадиному, в лагере отозвалось несколько коней.

Расхохотавшись, он вернулся к костру и проворчал:

— Я им до утра спать не дам. Оставайся со мной, Яков, баба моя бузы принесет, мясца, славно скоротаем ночку.

— Нет, мне домой, — сказал я.

Он загоготал.

— Позабыл, что ты только оженился. Ну, давай беги до своей зазнобушки. Гляди только, утром не проспи. Завтра кровавую жатву жать будем. Ох, и навалю же я на сыру землю солдатушек — бравых ребятушек!

Окна сакли, выходившие к плетню, светились. Пройдя по двору, я вошел в комнату и вздохнул глубоко, будто от плетня до двери двигался под водой, не имея возможности дышать.

Потрескивала лучина. В углу, на тахте, причмокивал во сне Закир.

Перебрался и сюда за мной! А Зайдет стояла у двери, ведущей на женскую половину, и смотрела на меня. К моему приходу она прихорошилась. Я услышал ее чуть стесненное дыхание. Лицо Зайдет было неподвижно, но радость от того, что она видит меня, пробивалась изнутри, как из светильника, покрытого матовым стеклом.

Охватив взглядом все одновременно — тахту со спящим Закиром, над которой висел пестрый ковер, и очаг с дымарем, откуда шел запах вареного мяса, и лучину, бросавшую дрожащий свет на полку с книгами, с таким трудом добытыми мной, и сияющие глаза жены, — я понял то, что никогда еще по настоящему не понимал: вот это и есть самое главное и единственно ценное в моей жизни. Мне лишь казалось, что я позабыл о Зайдет, на самом же деле она была во мне, была со мной, подобно тому, как в человеке бьется сердце и дышат легкие. Я протянул руки, Зайдет подбежала, я обнял ее, поднял и понес на женскую половину...

Потом, боясь разбудить Закира, я перенес в комнату Зайдет столик.

Мы ели все, что она приготовила: вареное мясо в густом перечном соку, и курицу с грецкими орехами, и кукурузную кашу с расплывающимся сыром, запивая еду прохладной водой. Я отрывался от еды лишь для того, чтобы похвалить Зайдет и поцеловать ее жаждущие губы. Пока она прибирала со стола, подошел к тахте, на которой спал Закир, и по правил на нем бурку. Он что то пробормотал, я уловил лишь «Якуб» и подумал, что он любит меня, если видит во сне, и что я тоже люблю этого живого, как форель в речке, мальчишку, взятого мною на воспитание не во имя обычая, а по обоюдному выбору. Закир снова заговорил. Я наклонился к нему — теперь он звал мать...

Лучина в комнате Зайдет погасла. Я знал, что она в темноте снимает с себя бешмет и рубаху, разделся сам и на ощупь направился к тахте, на которой меня ожидала любимая, такая же нетерпеливая, как я. Мы обнялись так, словно искали друг друга всю жизнь и теперь только нашли — оба вскрикнули от боли и от нее же, задохнувшись, умолкли. Не было в мире ласк, которых мы не открыли бы для себя в ту ночь. Мы словно поднимались все выше и выше, умирали, чтобы снова ожить, но уже не в сегодняшнем, а в том времени, когда нас не будет...