Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Кто то протягивает мне бокал с шампанским, я бормочу жалкие благодарственные слова, топчусь, не догадываясь удалиться. Меня тянут сзади за рукав, и я наконец покидаю балаган — не поворачиваясь, пятясь задом, как гаремная наложница.

Офрейн стискивает меня в объятиях.

Не стоит рассказывать о моем расставании с Джубгой, другом, которого я предал. На коня, оставленного князем Барятинским, мне и смотреть не хотелось. Месяц спустя я уступил его по дешевке одному из штабных офицеров, что вызвало недоумение и осуждение моих сослуживцев. Сказавшись больным, я подал рапорт об отпуске, однако командир полка отказал мне, как я подозревал, по наущению Офрейна.

Пустота, образовавшаяся вокруг меня, вызывалась и моей, после дуэли с Поповым Азотовым, репутацией бретера, и историей с князем Барятинским, не столь связанной с Джубгой, сколь с неожиданным для всех моим повышением в чине, тем, что я чурался теперь общества, упорно отказываясь от приглашений раскинуть картишки и хлебнуть рому, и даже не всем этим, вместе взятым, сколько тем, что поведение мое было непонятным, а на Руси ничто не вызывает такого отчуждения, как непонятное поведение человека. Он становится чужим, к чужим же у нас, как известно, относятся подозрительно, с предубеждением.

Как то я вызвался отвезти пакет в отряд. Затем еще. Вне полка мне дышалось легче. Наверное, и других устраивало реже видеть мою физиономию, потому что постепенно все поручения, квартирмейстерские и прочие, стали возлагаться главным образом на меня. Ездил я один, без сопровождения солдат, и несколько раз меня обстреляли, даже легко ранили в плечо.

В штабе полковника Геймана, — вскоре он стал генералом, — я познакомился с приехавшим по каким то своим делам капитаном Закурдаевым, добродушным старым служакой, командиром поста на берегу моря, откуда черкесы отъезжали в Турцию. Закурдаев, как я догадывался, такой же одинокий человек, предложил погостить у него денек другой. Кто мог предположить, что в минуту сию решалась моя судьба?

Я с равнодушием посмотрел на продубленное солнцем и непогодой, коричневое лицо старика. Волосы с суворовским хохолков, усы и бакенбарды давно поседели, нося серый оттенок, а брови оставались темными. Кого то он очень напоминал мне, но кого именно, я никак не мог уразуметь. Возвращаться в полк я не спешил, но и трястись до вечера в бричке, чтобы провести день на забытом богом посту, мне тоже не хотелось. Капитан погрустнел, потер пальцами нос, нащупав волосок, привычно выдернул его и, вздохнув, спросил:

— Не изволите, значит?

— Поедем, — сжалившись, согласился я. — Выпить у вас чего нибудь, кроме бузы, найдется?

Закурдаев просиял, вскочил и стал пожимать мне руку, приговаривая:

— И ром! Настоящий, ямайский! И мадера есть, у турок выменял, и кахетинским угощу вас, сударь. Значит, в путь-дорожку?

Дорога оказалась не особо тряской, бричка была выложена сеном, и мы, полулежа, то подремывали, то неторопливо беседовали. Спросив о моем имени, Закурдаев стал называть меня Яковом, а то и просто Яшей, а себя попросил именовать безо всякого чинопочитания Афанасием Игнатьевичем. Старик оказался не глуп, за долгую кочевую жизнь многого нахватался, и я не скучал, тем более что, расположившись ко мне, Закурдаев не остерегался и выражал свои мнения с полной откровенностью. Я наконец припомнил, на кого он походил, и сказал:

— Вы вылитый Максим Максимыч.

— Кто? — удивился Закурдаев.

— «Героя нашего времени» лермонтовского читали?

— Не довелось. Кем он у него выведен, Максим Максимыч-то?

— Такой же старый служака, как и вы, добрый старик...

— Ветхослужилые похожи один на другого, — пробормотал Закурдаев.

Я осведомился, не встречался ли он за свою долгую службу с Бестужевым Марлинским.

— А а, с тем самым, — протянул он, — нет, не довелось. С другими декабристами служил с, а с Марлинским, увы...

— Может, он живет и теперь среди горцев и знать нас с вами не хочет. Слышали, наверное?

— Легенду старую? Слыхал. Враки! Ни Марлинский, ни прочие декабристы отечеству, ясно дело, не изменили бы. Видел я их в деле — смельчаки, сражались на совесть. Понимать надо, военная косточка, офицеры. Они ведь дворяне, да еще, сколько я знаю, родовитые, в солдаты разжалованы были, старались отличиться, Георгия заработать, унтером стать хотя бы... Да и не все ж они одинаковы были, иные, подозреваю, и наушничали, на других вину свою валили... Мужики, те, ясно дело, к черкесам перебегали запросто, вон у Шамиля пушкарями были, ядра для него лили, да и нынче многие в аулах живут. Удобно вам?