Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

«Мы убили Баты гирея», — сказали они. Она засмеялась и стала бить в ладоши... Годы спустя дворяне у шапсугов окончательно потеряли свои преимущества. Вскоре такой же демократический переворот свершился у абадзехов.

Рзмышляя обо всем, чему я был участник и свидетель, спрашиваю себя: не в том ли и еще одна причина, по которой империя наша так стремилась покончить с шапсугами? Вольный образ их жизни, представлявший превеликий соблазн для русского раба мужика, был, повидимому, угрозой для монархии. За всю обозримую историю человечества шапсугов не удавалось покорить ни монголам, ни Александру Македонскому, ни крымскому хану. И мы тоже не смогли покорить их, мы их частично изничтожили, частично изгнали. Чиновники от нашей истории уверяют, что при столкновении двух народов более невежественный, с менее передовым строем неминуемо погибает. Но какой разумный человек согласится с этим? Мы победили лишь потому, что солдат у нашего царя было неизмеримо больше.

Возвращаюсь к бричке, в которой ехали мы с Закурдаевым.

Наслушавшись его рассказов, я спросил:

— Вы говорите по черкесски, Афанасий Игнатьевич?

— Чуток понимаю, но чтобы говорить... Нашему брату, ясно дело, легче в игольное ушко пролезть, чем их языку научиться. Гость придет, скажу: фасапши, кеб лаг — с прибытием, мол, пожалуй в гости. Еще слов с десяток знаю. Но мне и не требуется. Озермес сам славно по русски болтает...

Имя Озермес почему то казалось мне знакомым, уже окончательно засыпая, я догадался, что оно звучит как египетское Рамзес.

Проснулся от того, что лошади остановились.

— Где? — спрашивал, поднявшись на локте, Закурдаев.

— Гляньте, во-он там, — ответил солдат возничий, указывая кнутом на придорожные кусты.

— Что такое? — поинтересовался я.

Закурдаев сошел с брички, я тоже спрыгнул, чтобы размять сомлевшие ноги. Мы направились к зарослям ежевики и увидели лежащий на боку тарантас. Лошадей не было, чуть поодаль лицом вверх лежало мертвое тело. Рядом валялась почтовая сумка. Закурдаев склонился над мертвым.

— В голову пуля угодила. Поди из кремневки, вон дыра какая.

Я подошел ближе. Лицо мертвого показалось знакомым. Всмотревшись пристальней, узнал фельдъегеря, который когда то подвез меня.

Припомнились его сумрачность, упорное нежелание отвечать на мои вопросы, загадочная, широкая, словно каменная, спина, и мой испуг, когда у тарантаса отлетело колесо. Сейчас фельдъегерь лежал с полуоткрытым ртом, виднелись желтые зубы, открытые глаза закатились, он, казалось, смеялся: так я ничего и не сказал тебе. Я отвернулся.

— Ямщика, должно, увели, — пробормотал Закурдаев. — Незадача. С собой везти придется.

Подошел солдат. Издали услышав сказанное капитаном, он заворчал:

— Куда его, мертвого-то? Только лошадей пужать. Здесь похороним, ваше благородие.

— Православный он, — не согласился Закурдаев, — ясно дело, отпеть надо. Да и... — Он махнул рукой, не договорив. — Отнеси сумку в бричку, держи лошадей, а мы его возьмем.

Мы перенесли негнущееся тело фельдъегеря в бричку. Лошади храпели и норовили понести. Прикрыв лицо покойника сеном, Закурдаев сказал:

— Мне рядом с мертвым не впервой. А вы ежели брезгуете или страшитесь, с солдатом сядьте.

— Все равно. — Я полез в бричку. — Может, и нам не долго осталось, — Типун вам на язык! Здешние меня, если разглядят, не тронут, а вот коли пришлые... Поедем, Бог не выдаст, свинья не съест.

Закурдаев сел, и мы снова поехали. Покойник подпрыгивал на сене у меня в ногах. Я думал о бренности и бессмысленности бытия, о том, что все более выпадаю из общей жизни. Тело фельдъегеря придавило мне ногу, я освободил ее и вдруг почувствовал, что не хочу, очень не хочу умирать.

Доехали до поста в сумерках.

Пахло смолой и солью. За укреплением, построенным из камня и бревен, поднималась густо синяя стена, на которой чернели три букашки. Не понимая, я толкнул Закурдаева локтем и показал на стену.

— Вы что, моря не видали? — удивился он.

Бричка остановилась. Подбежали высокий худой фельдфебель с двумя солдатами, весело поздоровались с капитаном. Мы сошли. Солдаты опустили на землю тело фельдъегеря.

Слышался шорох — словно кто то, вздыхая, катал в сите камешки. Я направился к зыбкой синей стене, она стала опускаться, отдаляясь верх ней частью, и я узнал море, такое же, каким оно было на картине Боголюбова, висевшей в актовом зале кадетского корпуса, только живое. Букашки оказались шхунами. Мачты кораблей тонко вырисовывались насиреневом небе. Внизу, под обрывом, вода то отступала, то наваливалась на берег, взметая белую светящуюся пену. Сбежав к морю, я зачерпнул из волны и стал брызгать себе на лицо, слизывая языком солоноватую воду, и от свежей терпкости этой будто проснулся — не от сна, а от всей своей недавней опостылевшей жизни.