Зиновий Давыдов - Из Гощи гость

Димитрий намотал на одну руку повода, а другую поднес козырем к шапке. Он встал в стременах и вытянулся немного вперед. Белое еще вчера поле с черневшими кое-где земляными избушками Баженкиной рати было теперь мутно и грязно от дыма, помета, казачьих коновязей и человеческих толп. И гул шел оттуда; все ближе, все явственнее становились голоса — уже не с поля, а где-то здесь, сейчас же за поворотом. Стрельцы, посадские ребята, горластые бабы — целый табун людей вывалил из проулка и стал подниматься по взвозу всадникам навстречу. Впереди, в расстегнутом тулупе, шел рослый молодец, который волок за собой на поводу плосколицего человека, упиравшегося, мотавшего из стороны в сторону пегой бородой. А за ними гнали какого-то безногого калеку. Поползень этот вертелся на своих колодках, кувыркался на снегу и все норовил проюркнуть в сторону меж ногами погонщиков своих. Но те зорко следили за ним, подгоняя его шлепками вперед, вверх, к стене на взвозе.

Димитрий придержал коня, обернулся к воеводе Рубцу, глянул на него в недоумении.

— Ах, собачьи дети! — молвил растерянно воевода. — Что затеяли! Эй вы, мужичьё!

Но толпа, не умолкая и не останавливаясь, продолжала ползти вверх по крутому взвозу. И только тогда притих весь этот люд, когда признал он в безбородом всаднике царевича, а рядом с ним — прыткого воеводу своего Рубца.

Рубец выехал вперед, заслонил плечищами своими и высокой шапкой одетого по-гусарски Димитрия.

— Для чего мужик сей заарканен? Куды гоните вы его? Что еще затеяли, охальники?

— К тебе, батюшка, и гоним, — загалдели в толпе.

— К твоей милости волокём.

— На суд к тебе, на расправу.

— На казнь.

— Хочешь — казни, хочешь — милуй. Твойское, Василий Михайлович, то дело. А мы в том богу не грешны, царю не виноваты.

— Вестимо…

— Знамо…

— Что уж!..

— Чего уж!..

— Стой! — крикнул Рубец. — Говори один кто. «Вестимо» да «знамо», «что уж» да «чего уж», а дела так и в два года никакого не свершить.

— Батюшка милостивец! — пал вдруг на колени заарканенный мужик.

Пан Феликс вздрогнул. Где слыхал он толстоголосого этого дылду с медной серьгой в ухе? Плосколицый, пегобородый.

— Боярин-государь, — продолжал мужик толстым голосом, — повели злодеям разарканить меня. Сироты мы… нищая братья… я да калечка этот. Наговаривают они на нас, злодеи! Оклеветать хотят перед светлыми твоими очами, преждевременной смерти нашей ищут.

— Чой-то под Казанью я тебя не видывал, — вылез из толпы Акилла, — а блекочеть ты, мужик, подлинно сиротой казанской. У-у, сирота!.. — Он пихнул толстоголосого клюкой и стал перед воеводой. — Обещались мы государю Димитрию Ивановичу… — стал он выкрикивать так же, как в то утро, когда бился с Димитрием по рукам, — служить ему обещались и прямить, и во всем добра хотеть, и крамолу изводить. Смутное ноне время, сам знаешь, перепадчивое: всякому вору и лазутчику — что рыбарю вода мутна. Ходил мужик сей по рынку с калечкою в артели; у весов да по иным местам молитвенное пел да непригожие речи про государя нашего Димитрия Ивановича плел. Что государь наш Димитрий Иванович не прямой царевич, не царского племени. И письма показывал, что будто это — Гришка Отрепьев. И как взяли мы их, воров, в арканы, то письма они те съели — сглонули, не подавились.

Воевода обернулся к Димитрию. Бледный, угрюмый, сидел Димитрий неподвижно в седле, только пальцы его медленно перебирали плёточную рукоять. Но, встретившись глазами с воеводой, он встрепенулся вдруг, поднял карабаира своего на задние ноги, повернул его и, не молвя слова, помчался обратно в Городок.

— Га, чертовы дети! — не удержался пан Феликс и вместе с князем Иваном припустил за Димитрием вслед.

— Гоните ко мне на двор вора, — молвил воевода. — И калечку туда катите. Учиним нищей братье строгий допрос.

И, предводимая воеводой, двинулась толпа дальше, подтягивая с собою толстоголосого мужика, подгоняя и поползня, вертевшегося на колодках своих юлой.

Димитрий влетел в открытые ворота, осадил карабаира своего у красного крыльца и бросился наверх, в хоромы. А конюхи стали ловить расскакавшуюся по двору лошадь, сдичавшую опять без всадника, без крутых его поводов. И Димитрий тоже словно сдичал у себя, в горнице своей. Он метался от стены к стене, бегал вокруг стола, задевая за книги и карты, кусал ногти, ерошил волосы.

— Гришка Отрепьев… — шептал он, сжимая кулаки. — Доколе?.. Когда ж сему конец?..