Зиновий Давыдов - Из Гощи гость

Все встали; остался сидеть один Димитрий.

— Будь здрав до веку, великий государь, — поклонился Димитрию князь Иван.

— Будь здрав, будь здрав, — подхватили Басманов и Рубец. — На многая лета… Здрав будь…

— Пейте, пейте, любезные мои, — закивал им Димитрий головою и тоже хлебнул из своей чарки. — Всем нам скоро идти в далекую путину: тебе, Иван Андреевич, посольство править, нам с Петром Федоровичем и Василием Михайловичем войну воевать.

Димитрий встал, застегнул на себе кафтан, саблю на боку поправил.

— А теперь хватит. Ложись, Иван Андреевич, в постель: чай, хворый ты еще.

И он стал искать глазами опашень, брошенный в угол на лавку.

Князь Иван подал Димитрию опашень, украшенный жемчужными кистями, расшитый золотыми разводами.

— Еще, государь, — молвил князь Иван, расправляя на Димитрии опашень, — дозволь мне… Был я вчера у Василия Шуйского на пиру… Наслушался затейных речей… Думаю, не заворовал ли Шуйский внове… Остерегаться надобно Шуйского, государь…

Димитрий отступил назад, глаза раскрыл широко, уставился ими в князя Ивана.

— Мне… остерегаться… Шуйского?.. — произнес он медленно. — Ха-ха-ха!.. Да что ты, Иван Андреевич!..

И, откинув голову, он крикнул громко, так, что слова его, может быть, услышаны были ратниками на дворе и всеми толпившимися на улице в этот поздний час:

— Я есмь на государствах прародителей моих великий государь и цесарь непобедимый. А шубника, коли понадобится, повелю выстегать плетьми! И у батюшки моего равные Шуйскому служили в холопах. То так!.. А теперь довольно, довольно, Иван Андреевич… Ступай, в постель ляг… Не провожай меня за ворота… Ложись…

Но князь Иван с примолвками и поклонами вышел за гостями на крыльцо.

— Гей, ратные, на конь! — крикнул Басманов с лестницы вниз.

И вдруг, словно в ответ ему, раздался со стороны поварни пронзительный вопль, как будто закричал человек, на которого обрушилась скала.

— Что это? — вздрогнул Димитрий и схватил Басманова за рукав.

— Ратные, не шали! — крикнул опять Басманов. — Труби на конь, трубач!

Запела труби переливами частыми, забряцали ратники доспехами, заржали кони, не слышно стало вопля из темноты, откуда несло дымом залитого водою костра.

— Кого это они?.. — спросил Димитрий, но, не получив ответа, сбежал по лестнице вниз, увидел там у крыльца своего огромного карабаира, подобного туче, и сразу вскочил в седло.

Трубил трубач, бубенщик бил в малый бубен, растянулась станица по Чертольской улице в темноте. И, когда ворота закрылись за последним ратником и шум похода умолк вдали, услыхал князь Иван, не уходивший с крыльца, тот же вопль и стоны и быструю-быструю речь.

— Кузьма! — крикнул князь Иван Кузёмке, лившему в шипящее угодье один ушат воды за другим.

— Я, Иван Андреевич, — откликнулся Кузёмка из темноты.

— Какое стенание страшное!.. Откуда шум этот?..

— Девка тут лежит в поварне хворая. Помирает али бес ее томит?.. Надобно ее шептанием взять, да вишь день нынче какой… Я ужо завтра, Иван Андреевич, сбегаю за Арефой-колдуном.

— Сбегай, сбегай, — молвил князь Иван, не думая ужо, впрочем, ни о хворой девке, ни о колдуне Арефе. — Сбегай, — повторил он, не слыша и собственного своего голоса. — Город Парижский, — сказал он самому себе, пробираясь в свой покой полутемными сенями. — Король Генрик Четвертый… Надо пана Феликса расспросить… Он будто и тому королю служил.

От слабости спотыкаясь, добрел князь Иван до лавки своей и стал снимать сапоги кое-как.

Затихало на дворе после царского наезда. Птица, не перестававшая весь вечер бубнить, вдруг пресеклась и смолкла. Одна девка безвестная все еще не угомонилась под тулупом, и возле нее хлопотала сбившаяся с ног стряпея.

Арефа пришел на другой день, увешанный, как всегда, волшебными камушками, чудотворными стрелками, медвежьими зубами. Наколдованные «снаряды» были и в сумке у Арефы, ибо мужик этот считался великим чародеем, умел якобы гадать на бобах, оберегать росным ладаном женихов и невест от лихого глаза и говорить стихами, отчего могла, по его уверению, приключиться у того либо у другого человека сердечная скорбь.

Колдун, вороживший еще старому князю про болезнь либо поход, рассказывал, будто вышел он, Арефа, по прозвищу Тряси-Солома, из Дикой Лопи — страны лютых волхвов — в незапамятные времена. И что лет ему, Арефе, от роду триста четыре года. Но, приведенный однажды к пытке, Арефа сознался, что родом он из Шуи, посадский человек, по ремеслу коновал. В наказание за его проделки Арефу били тогда, распластав на полу, а потом потащили на площадь, положили там на плаху и на брюхе сожгли найденную у него в кисе будто бы наколдованную книжечку, всю исписанную польскими буквами.