Зиновий Давыдов - Из Гощи гость

Димитрий обхватил князя Ивана по поясу и вместе с ним поднялся наверх, сенями прошел и в столовую палату вышел. И вслед за ними туда же вошли Масальский-Рубец и Петр Федорович Басманов.

— Вот-ста я и у тебя, Иван Андреевич, — молвил Димитрий, усадив князя Ивана на лавку и оглядываясь вокруг. — Не бывал никогда у крайчего моего. Живешь небогато…

— По достаткам и житьё, государь, — улыбнулся князь Иван. — Не с чего мне в золото хоромы наряжать. А я и не плачусь тебе.

— Добро, — тряхнул кудрями Димитрий, расхаживая по палате, куда Матренка успела притащить все подсвечники, сколько было их в доме. И множество свечей пылало по всему покою, на столах, на подоконниках, по стенам, в небольшом железном паникадиле, свесившемся с потолка.

— Добро, — повторил Димитрий, вскидывая то на князя Ивана свои водянисто-голубые глаза, то на Басманова с Рубцом, присевших на другую лавку, рядом с зеленой муравленной печкой. — Будет у нас, Иван Андреевич, еще дело впереди. А теперь поведай мне о беде своей. Шуйский Василий Иванович приезжал нынче в Думу. От Шуйского по всей Думе и пошло: с Хворостининым-Старковским беда. Скажи, как это стряслось с тобою?

— Лиха такого, государь, я чаю, на Москве никогда не изжить, — ответил князь Иван. — Спокон веку здесь так… Вот достало и мне. От Шуйского ж ворочались мы вчера с мужиком стремянным вдвоем: устроил он, Василий Иванович, пир, так вот уж после пира ворочались… Выскочило двое на нас с каменьем, с пистолями, с кистенями, стали мы с ними биться… Ну вот, государь, добро — по собольему околышу кистень пришелся…

Димитрий остановился как раз против князя Ивана, стал ногти кусать, топнул ногой, обутой в красный бархатный сапог.

— Завтрашний день позову к себе земских да сам их за бороды оттаскаю. Не слыхал бы я напредь про то на Москве.

— Для чего ж, государь, за бороды земских? — молвил князь Иван. — Чай, я слово твое государево свято.

Димитрий повернулся на каблуках, сдернул с себя опашень и остался в алом кафтане, расшитом орликами двуглавыми. Он швырнул свой опашень на лавку и вновь заходил по палате.

— Не так! — крикнул он, сжав кулаки. — Вижу я ныне, что не всех надобно словом, да любовью, да волею: надобно и неволею и жестокостью.

Увидя себя в зеркале, он остановился и стал поправлять на висках свои кудри, совсем ржавые при свете свеч. Потом улыбнулся — от сердца, видно, у него отлегло — и сразу же заговорил совсем о другом.

— Ты женат, Иван Андреевич? — обернулся он к князю Ивану. — Эва!.. До сих пор мне неведомо: есть у тебя в доме хозяйка?..

Князь Иван смутился, задвигался на помятом полавочнике.

— Нет… — стал он мямлить. — Не женат еще… Не сошлось мне еще так…

— Вот ты каков! — обрадовался почему-то Димитрий. — Не сошлось еще… Ну, так я тебя и женю! — воскликнул Димитрий. — Неделя-другая сойдет — полна будет Москва невиданной красоты. Воеводенки, старостенки лучших кровей… Цвет Речи Посполитой… Василия Михайловича спроси: он ездил к рубежу государыню-царицу привечать.

Басманов и Василий Михайлович Масальский-Рубец, улыбаясь, глядели то на царя, который стал расхаживать по комнате, то на совсем смутившегося князя Ивана. А Матренка тем временем успела убрать стол кувшинами и чарками, тарелками и мисками — всею дорогою утварью, какая только нашлась в хворостининском доме. И, когда покончила она со всем этим, князь Иван поднялся с лавки, подошел к Димитрию и поклонился ему низко:

— Пожалуй меня, государь. Отведай хлеба-соли. Не обессудь.

И Васманову поклонился князь Иван и Масальскому-Рубцу:

— Петр Федорович, Василий Михайлович, пожалуйте меня и вы. Пожалуйте, гости дорогие.

Вопреки обычаю стародавнему, гости не дали упрашивать себя долго. Они сразу сели за стол, и Матренка принялась служить Басманову и Рубцу, а государю — сам князь Иван.

Большой костер зажгли ратники посреди хворостининского двора. С обеда рыскали они то полем, то лесом вслед за царем и теперь расселись вокруг разгоревшихся дров, разостлав на земле свои суконные епанчи. Кузёмка, как приказал князь Иван, обносил их всех пивом, а сами ратные, нанизав кусочки дичины на шпаги, жарили мясо на приветливо урчавшем огне. Тихо, вполголоса, переговаривались они у костра, и так же тихо разглядывали нарядную станицу иноземцев дворники, толпившиеся неподалеку, одолевшие свой первоначальный испуг. И по тыну хворостининскому нависли головы любопытных в ряд, ильинский поп там уши свои под скуфьею развесил; и челядь попова тоже глазами на тыну расхлопалась; даже старый дьяк, усадьба которого была расположена через улицу напротив, и тот, сидя верхом на своем работнике, перекинул через тын белую свою бороду, длинную, как кобылий хвост.