Михаил Колосов - Новые крылья

М.А. приходил к нам обедать. Танюшка была на седьмом небе. И маме он тоже очень понравился. Они наперебой перечисляли друг другу мои способности (какие уж там у меня способности!) и строили для меня какие-то невозможные, несбыточные планы. Когда мы остались одни у меня в комнате, он рассказал о присущем ему свойстве очаровывать матушек и тетушек, они от него бывают без ума. Он рос в женском кругу, кроме сестер у него еще три тети, очень милые старушки, а одна из них напоминает ему покойную маму, о которой он ужасно тоскует. Бедный М.А.! Я обнял его, чтобы немного утешить, он положил мне на плечо голову, и мы постояли так немного. Такой он тоненький, несчастный, бесконечно милый. У меня от нежности к нему чуть слезы не полились. Мы повздыхали немножко и сели заниматься. М.А. со мной очень терпелив, все мне прощает и лень, и бестолковость. Он теперь еще итальянскому хочет меня учить. Куда там! Я французского-то хорошенько не осилю. Договорились вместе идти в библиотеку за книгами. Позвали Таню, М.А. почитал нам свои стихи, и я пошел его провожать. Дорогой размечтались о том, как хорошо было бы жить вместе. Дойдя почти уже до его дома, долго стояли и разговаривали. Я звал его приходить еще, да и мама с Танюшкой очень звали, когда он уходил.

Проснулся среди ночи, испытав наслаждение, удивление и немного испуг оттого, что всё уже произошло между нами. Ах, нет! Только приснилось. Но так удивительно ясно и правдиво. Поразительно. Желаю я этого? Не знаю. Не могу понять себя. Боюсь ли я? Нет. Но почему же не могу? Он дорог мне и мил почти до боли. Я думаю о нем с нежностью и даже с благоговением. Что же, не хочу я осквернять моего благоговения? Нет, не то. Разумеется не то. Какая глупость! Разве можно осквернить свое чувство, проявив его к тому, кого любишь? Что же мне мешает? Вот в этом моем сне, от которого я так тревожно проснулся, я желал непременно, немедленно, не мог и не хотел терпеть, и ни о чем, кроме своего желания не думал. А наяву, в те моменты, когда действительно все могло произойти, у меня были сомнения. Да, да. Видимо все дело именно в этом. Оставалось сомнение, и я осознавал его, оно-то меня и останавливало. Легкое, почти неощутимое сознание того, что может случиться это, а может, и нет. Вот и не случалось. Ведь, если бы я испытывал такую страсть, что и думать не мог ни о чем, что могло бы удержать меня?

Но откуда это сомнение, эта рассудочность в нежные минуты? Неужели моя любовь недостаточно сильна? Или я холодный и расчетливый по природе своей?

Бедный, милый М.А.! Дорогой Миша.

Сердце понемногу успокоилось. Я встал вымыться. И, хотя, было еще очень рано, снова ложиться не стал. Сел зубрить глаголы, стараясь не думать больше ни о чем, а особенно о своем сладком сне.

Потащился в театр какой-то разбитый. На работе был вял и рассеян. Так на меня подействовал этот сон.

Вечер провел дома с мамой и Таней.

Ходили с М.А. в библиотеку и к букинисту. Вместе обедали. Потом вместе пошли в театр. Я работать, а он к Супунову. Я рассказал С. о намереньях Аполлона. Они с М. А. очень обрадовались и стали наперебой строить планы, как лучше сделать выставку. Меня позвали в кулису, а М.А. еще оставался с С. в мастерской. Когда я вернулся, его уже не было. С. сказал, что, уходя, он забрал и мои книги тоже, обещал сам занести их ко мне домой, чтобы они здесь не завалялись. Милый, добрый М.А.! Меня это очень растрогало. Дорогой мой Миша! Я теперь так его для себя называю. Хотя, в глаза, по-прежнему, Михаил Александрович.

Супунов у нас в театре последние дни. Заканчивает готовить свой спектакль, и потом придет другой художник. И, вообще, он собирается в Москву. А для выставки, которую организует Ап. Григ., он все поручит друзьям из «ВВ». Мне будет его не хватать в театре. Я очень расстроен.

Со стихами у меня ничего не выходит. Хоть друзья о них постоянно спрашивают. Никак не получается. Только одна измаранная бумага остается после моих попыток. Меня это огорчает. Боюсь, что М.А. во мне разочаруется.

Купил себе шапку, как у Супунова. Когда он уедет, будет о нем память. Впрочем, он еще не уехал, а я уже тоскую. Очень уж неприятно станет без него в театре. С кем я там останусь? С Кирсановым?

Вольтер вызвал меня запиской «для серьезного разговора». Почему-то я подумал, что речь пойдет о М.А., и примчался немедленно. Пока бежал до него, страшно беспокоился. Все мне чудилось что-то нехорошее. Но того, что оказалось, я никак ожидать не мог. Ап. Григ., потчуя меня китайским чаем, мягко так и осторожно напомнил мои жалобы на работу в театре. Я прибавил, что ко всему прочему еще и Супунова там теперь не будет, а от своих прежних товарищей я отдалился. Теперь и вовсе можно будет помереть там с тоски. Ап. Григ. посмеялся благодушно и заявил, что смерти моей не допустит, а хочет сделать мне предложение. У него было два секретаря, а теперь остался только один. Этот один секретарь со всеми делами не справляется, и Вольтеру нужен еще помощник. Он предложил мне место у себя и на 60 р. в год больше, чем мое жалованье в театре. Да еще просил сразу же не отказываться, а хорошо подумать. Какое там отказываться! Вот только, может быть, я не справлюсь? Но Вольтер заверил, что первое время сам мне поможет во всем разобраться, и что я быстро всему научусь. Нужно будет заниматься его бумагами, ездить по поручениям, писать для него письма и принимать тех посетителей, кого он сам принять не может. Второй его секретарь ведет больше дела финансовые. Приходить нужно к нему каждый день, но можно будет когда и пропустить. Он обещал быть ко мне не строгим. Добрейший Аполлон! Разве может быть он слишком строгим! Я не мог даже и мечтать о таком счастье. Только вот боюсь очень не справиться. Впрочем, обратно в театр я всегда успею возвратиться. На прежнее место. Не в наш, так в другой возьмут.