Сергей Максимов - Цепь грифона

– Разница не велика, – сдержанно ответил Суровцев. – Мы лично знакомы?

– Нет, – чуть качнув головой, ответил тот.

– Как мне к тебе обращаться?

– Николай. Ряшенцев Николай. Штабс-капитан, – добавил он еле слышно.

– Стрелял в меня ты?

– Да.

– Ты один?

– Да.

– Что я могу для тебя сделать? Только не проси наган, чтоб застрелиться. Не дам.

Неожиданно некое подобие смеха вырвалось из ограниченного бинтами отверстия рта. И тут же приступ кашля стал терзать раненого. Суровцеву пришлось придерживать своего нового знакомого и несостоявшегося убийцу за плечи, чтобы он не свалился от конвульсивных содроганий с кровати. Наконец приступ кашля прошёл.

– Кажется, легче становится, – тяжело дыша, сказал раненый. – Не иначе как засыпаю на Востоке Вечном.

– Так что ты мне хотел сказать? – спросил Суровцев, оставив без комментария это выражение – «заснуть на Востоке Вечном». На тайном языке масонов оно означало «умереть».

– Я и сам не знаю. Хочется нормальную речь нормального человека перед смертью услышать. Вот и всё. Я ненавижу их всех. Сволочь краснозадая! И они это чувствуют.

– Зачем же в Красную армию вступал?

– С одной только целью и вступал, чтоб в первом же бою перебежать к своим.

– К полякам тоже можно было перебежать.

– Противно. Да они и сами от нас бежали. А потом и вовсе как дурак увлёкся общим порывом. Потом тебя увидел. Мне тебя показали в семнадцатом году в Петрограде. А с приказом о твоей радиации познакомили ещё в ложе. Я и стрелял… А в результате получил по самое-самое… Глупо всё это и бездарно…

– Я уже и думать забыл, что меня подвергли радиации с приговором, – искренне удивился Мирк-Суровцев. – Нет! Русский офицер положительно человек недалёкого ума и ограниченного кругозора. На нашем врождённом чувстве долга кто только за последние годы не прокатился! Кто только нас под присягу не тащил и не тащит, а мы и рады стараться. А у тебя не возникло простого желания подойти и спросить меня: за что я приговорён к смерти?

– За нарушение клятвы и данного слова, – заученно, но без пафоса проговорил Ряшенцев.

– Да нет, друг мой! За то что я, офицер контрразведывательного отделения Генштаба, вступивший в ложу по приказу командования, однажды увидел на масонской сессии любопытный список из фамилий чиновников дипломатического корпуса его императорского величества. Увидел. Запомнил. И смог воспроизвести.

– И только?

– Только и всего. Правда, должности были высокие и фамилии очень известные.

– Всё это даже глупее, чем я думал, – только и сказал умирающий.

– Раз у нас пошла речь исповедального характера, скажи, Ряшенцев, столь деликатное поручение ты получил лично? Или это прозвучало на сессии для всех братьев?

– И на сессии, и лично от своего наставника, – ответил Ряшенцев.

– И последний вопрос. Существовала ли на тот момент военная ложа?

– Я не могу этого сказать. То есть не знаю.

– Никто ничего не знал, а все что-то делали.

– Значит, оружие ты мне не оставишь?

– И оружия не оставлю, и сам в тебя стрелять не буду, как ты того, наверное, возжелал, когда меня увидел.

– Сил нет терпеть, Мирк. А главное, и смысла никакого не вижу.

«Действительно, – думал Суровцев, – ничего глупее и придумать было невозможно. Третий год идёт гражданская война, в которой русские самым жестоким образом уничтожают русских. А какой-то дурак мотается по окровавленной стране и жаждет совершить ещё одно убийство, как он считает, из чистых побуждений, с высокой целью. Но дурак-то он дурак, – а сколько их ещё существует? В колчаковской армии, в действующей её части, масонов почти не было. Но вот что касается колчаковского правительства, то там были филиалы лож всех возможных послушаний. Как интересно знать, обстоит дело у Врангеля?»

Время от времени в белоэмигрантской среде говорили, что Красная армия похожа на редиску – сверху красная и белая внутри. Такое утверждение не было лишено правдивости, но скорее отражало заблуждения, нежели соответствовало истине. Для гражданской войны все упрощения не годятся. И это не исключение. Количество офицеров среди красных было не малым. «Не должно превышать двадцати пяти процентов командного состава», – предписывало распоряжение военного совета Юго-Западного фронта. И это ясно говорило о том, что без ограничений процент мог оказаться куда большим. А четверть – это приемлемая норма…

– Вот что, начштаб, – продолжил недавний разговор Гриценко, обращаясь к Суровцеву, – пока будем переформировываться, дуй-ка ты в отпуск по ранению! Видишь, как за нашего брата взялись! Я в Конармии не последний человек, а сегодня и мне пригрозили. Дескать, замашек офицерских оставить не могу… Когда бои шли, наши комиссары и особисты помалкивали, а тут пасти открыли. Как соревнуются, у кого больше… Так что и тебе, и мне через тебя покоя не дадут. Мне что-то с сегодняшнего дня как-то неуютно стало. А я не тебе чета. Я и погоны свои прапорщицкие меньше месяца носил. Ты чего-нибудь про Думенко слышал?