Сергей Максимов - Цепь грифона

Позже, обтирая шашки о трупы, ещё и приговаривали: «Корми их ищо…» Бросалось в глаза почти полное отсутствие пик. Им предпочитали шашки. В ближнем бою будённовцы не только рубили, но и расстреливали неприятеля из револьверов. В этом случае в несомненном выигрыше оказывались левши и те, кто, как Суровцев, одинаково владели обеими руками. Стрельба с коня была здесь до обыденности привычным навыком и делом.

Сергей Георгиевич при первой возможности спрыгнул с лошади и тоже обзавёлся револьвером Кольта. Винтовку из-за спины за весь день он даже не снял. К вечеру просто выкинул её, перевооружившись коротким, более лёгким кавалерийским карабином.

Весь день только и делал, что стрелял, рубил. Рубил и стрелял. Из кольта. Направо и налево. Налево и направо. Не давая себе даже труда оглянуться назад, чтобы посмотреть на результаты, не забивая себе голову тем, чтобы производить подсчёты. Только несколько раз ловил на себе одобрительные, а то и восхищённые взгляды будённовцев.

И кто бы знал, и кто бы догадался, что за этой несвойственной ему прежде жестокостью стояла личная драма несчастного молодого человека. Точно так же и для других бойцов поляки оказались ответчиками за все беды и несчастья последних лет. Вся накопившаяся злоба и ненависть обрушилась на головы подвернувшихся под руку врагов.

Возницы тачанок и пулемётчики часто останавливались, спешно грузили в тачанки трофейные пулемёты, груды патронных цинков. Обматывались пулемётными лентами. Загрузившись до предела, сразу же бросались догонять своих. А следом в образовавшееся узкое горло прорыва, расширяя и углубляя его, уже втянулся следующий полк. За ним другой. И вот уже целая кавалерийская дивизия, не останавливаясь ни на секунду, уходила в прорыв.

Конники Гриценко к тому времени изрубили артиллерийскую прислугу на польской батарее. Польская артиллерия умолкла. Оставшиеся батареи противника не знали, куда теперь бить. Где свои, где чужие? А в образовавшийся во фронте проход уже втягивалась следующая дивизия Конармии. Под лучами утреннего солнца недавний туман рассеивался. И вместе с туманом исчезала неизвестно куда и в каком направлении 1-я Конная армия товарища Будённого. Чтобы снова и снова возникать там и тут. Не страшась окружения, бесстрашно ввязываться в бой везде, где позволяет обстановка. Не страшась отстать от обозов, которые особо были и не нужны, когда провиант добывался у противника.

Снабжение в армии строилось на революционных реквизиционных принципах. Точно нож через масло, Конармия прошла через порядки 2-й польской армии. Управление и снабжение этой армии было дезорганизовано в первые часы красного наступления. Сметая на своём пути мелкие польские гарнизоны, захватывая обозы, сея вокруг себя и без того немалую панику, к исходу дня армия углубилась на двадцать пять километров в тыл польской группировки.

В беседе с сотрудником «Укрроста», опубликованной в газете «Коммунист» 24 июня 1920 года, Сталин таким словами охарактеризовал происходившие события: «Вторая польская армия, через которую прошла наша Конная армия, оказалась выведенной из строя; она потеряла свыше одной тысячи человек пленными и около восьми тысяч человек зарубленными.

Последняя цифра мною проверялась из нескольких источников и близка к истине, тем более что первое время поляки решительно отказывались сдаваться, и нашей коннице приходилось буквально пробивать себе дорогу». Пройдёт четыре месяца, и Сталину придётся пожалеть об этой своей откровенности.

Начальник Польши Юзеф Пилсудский самонадеянно обозвал Конармию «стратегической нелепостью». Конечно, чего уж тут красивого – лепого! Но в том-то всё и дело, что красота на войне – дело десятое. А значение слова «нелепость» очень близко по смыслу смыкалось теперь с другими словами. С такими словами, как «непредсказуемость», «алогичность» и «каверзность». Что никогда в вооружённой борьбе лишним не было.

Многотысячная «стратегическая нелепость» изломала, казалось бы изящные, но умозрительные выкладки стратегов европейской выучки. Сама скифская Азия напомнила миру, что она жива и только ждала своего часа, чтобы заявить о себе. И характеристика Пилсудского всё же уступала куда более хлёсткому определению действий казачьих частей, данному самим Наполеоном: «La honte de l’espese humaine» («посрамление рода человеческого»).

Во вражеском тылу бурлила, куражилась, уничтожала всё, что только можно уничтожить, гигантская, злая и необузданная, враждебная полякам сила. «Польская армия питает абсолютное пренебрежение к нашей коннице; мы считаем своей обязанностью доказать полякам, что конницу надо уважать», – не без злорадства писали Будённый и Ворошилов в донесении штабу Юго-Западного фронта. А через несколько дней добавляли: «Паны научились уважать конницу; бегут, очищая перед нами дорогу, опрокидывая друг друга».