Сергей Максимов - Цепь грифона

Винтовочный выстрел из форточки соседнего дома слился с выстрелом из его нагана. Не ясно от чьей пули разлетелось оконное стекло. Не останавливаясь ни на секунду, он разрядил весь барабан револьвера в окно дома напротив. Пули раскидывали в разные стороны осколки стекла двух окон в разных помещениях, разделённых улицей. Встал за косяк оконного проёма. Принялся перезаряжать оружие.

– Вы не ранены? – вполголоса спросил Батюшин.

– Никак нет. Как вы?

– Цел. Вот только фото разбил, – ответил генерал, освобождая от разбитого стекла рамочку на дорогой фотографии. – Хороши мы с вами, однако. Вдвоём у раскрытого окна. Ещё и свечами себя подсветили. Тир, да и только. Интересно, в вас стреляли или в меня?

Суровцев не ответил. Он прислушивался к шуму на лестнице, ведущей с первого этажа. Батюшин положил на стол фотографию. Спокойно сходил к своей кровати. Тоже вооружился наганом. В дверь громко и тревожно постучали.

– Ваше превосходительство! Ваши превосходительства! – донёсся из-за двери знакомый голос одного из морских офицеров. – Вы живы?

– Вот и наши моряки, – сказал Суровцев Батюшину и отправился к двери. – Живы, – подтвердил он и, открыв дверь, чуть отошёл в сторону.

– Слава тебе, Господи, – ответили, прежде чем дверь распахнулась.

– Кажется, вы ранили стрелявшего в вас человека, – с порога объявил офицер-моряк, с которым Суровцев разговаривал вчера в Ливадии. – Здравия желаю, – запоздало и несуразно поздоровался он.

– Стрелявший был один? – спросил Батюшин.

– Кажется, один. Мичман бросился за ним, а я к вам, – пояснил офицер.

– Помогите вашему товарищу. А мы пойдем посмотрим место, откуда стреляли, – распорядился Николай Степанович.

– Слушаюсь, – ответил офицер.

Моряк обернулся и в какие-то секунды сбежал, как слетел, вниз по лестнице.

– Что значит – боевой офицер, – произнёс Батюшин, глядя на Суровцева. – Генерал, – поправился он. – Я бы так быстро не среагировал. Признаюсь, я даже не понял сразу, в чём дело. Скорее, удивился.

«Чему удивляться, – думал про себя Суровцев, – всё прошедшее лето только то и делал, что стрелял и рубил. Рубил и стрелял». Как от боли, сморщился и вздрогнул при воспоминании о кровавой стычке с польским разъездом.

Из морской контрразведки возвращались пешком. Два переодетых офицера-моряка следовали сзади. Теперь не следили – охраняли. Казалось, город сошёл с ума. По освещённой набережной прогуливалась разношёрстная толпа. На кораблях в бухте горели гирлянды из лампочек, как в довоенные и дореволюционные времена во время больших праздников. Звеня шпорами, двигались офицеры. Бесшумно скользили молодые женщины. В окружении шумных компаний дефилировали спекулянты. Везде весёлый, беззаботный смех. И звуки музыки, доносящиеся из кафе и ресторанчиков. Никогда не выходивший вечером в город Батюшин был ошеломлён картиной всеобщего неоправданного веселья, благодушия и легкомыслия.

– Это неминуемо рухнет. С громом и треском рухнет и погребёт под собой всё живое, – ошарашенно произнёс генерал.

– Не рухнет. Грязевым потоком сползёт в море, – высказал своё мнение и Мирк-Суровцев.

– Да-да, – согласился Батюшин, – именно сползёт, и останется только муть на волнах.

Дошли до гостиницы Киста с рестораном на первом этаже. Остановились, наблюдая странную картину: человек шесть изрядно пьяных офицеров втаскивали в двери ресторана пианино.

– Не одни мы с вами музыку любим, голубчик, – прокомментировал Батюшин.

– Скажите, что здесь происходит? – обратился Суровцев к матросу, стоявшему рядом.

Это был знаменитый матрос Фёдор Баткин – выдвиженец ещё Керенского. «Человек из народа», выращенный и выпестованный для выступления на революционных митингах. После февраля семнадцатого года, подобно отколовшейся от бревна щепке, этот матрос плыл сам по себе по волнам русской смуты. То пропадая, то вновь появляясь в мутных потоках гражданской войны. Теперь его крутил трагический, крымский, водоворот событий.

– Их превосходительство генерал Слащов-Крымский гулять изволят, – ответил Баткин и опасливо покосился на переодетых офицеров-моряков.

– А фортепьяно откуда? Зачем? – ничего не понимал Батюшин.

– С гостиницы, известное дело, – пояснил словоохотливый матрос, – артисты вверху живут. Там и Собинов, и Плевицкая, и Барановская. И Вертинский, – демонстрировал свой культурный уровень матрос. – Слащов Вертинского обожает. Для него и пианино потащили.