Ариадна Васильева: Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Тетя Ляля приговаривала:

— Видишь? Видишь, как? А ты туда ехать хочешь.

Девушки ушли, я сказала тетке:

— Ляля, но ведь это сплошное вранье. Ты — умный человек, вдумайся, какая это возмутительная чушь! У нас Саша вечно про это твердил. Да, в России голодно, с этим я согласна. Но что ты хочешь, после такой страшной войны? Это временные трудности, их надо пережить. Потом все наладится.

Позже, когда наш отъезд был окончательно решен, Сережа познакомился с одним бывшим пленным и затащил его к нам. За разговорами мы засиделись до полуночи, слушали, затаив дыхание. Этот зрелый, солидный мужчина Советский Союз хвалил. Он и сам стремился как можно скорее попасть домой, и нам советовал ехать. Главное, что нам понравилось, он очень доброжелательно говорил о русских людях, а временные трудности считал делом преходящим. Пусть нам будет трудно, но зато дети заживут хорошо, в свободном обществе, при социализме. Хоть я очень смутно представляла себе, что такое этот социализм.

Итак, решение было принято, но на сердце у меня камнем лежал один мучительный и неразрешимый вопрос. Мамина могила.

Вместе с тетей Лялей мы часто бывали на кладбище, сажали цветы, ухаживали за ними. Еще во время войны по весне я зашла в цветочный магазин купить саженец чайной розы. Мама очень любила чайные розы. Продавец показал два тощих перевитых прутика с хилыми корешками. Я засомневалась, но он убедил меня купить эти прутики, уверяя, будто это замечательные чайные розы двух сортов. Один ранний, другой поздний.

— Вы их так вместе и посадите. У вас будет один куст, а розы будут цвести все лето.

Я послушалась и не пожалела. Кусты роз пышно разрослись и щедро украсили могилу, засаженную сплошь маргаритками и анютиными глазками.

Мы не смогли похоронить маму на православном кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Это было очень далеко от нас, а за могилу на католическом кладбище во Франции полагалось платить. Первый взнос делался сразу, при похоронах, второй — через десять лет. А если взнос не выплачивался, могилу вскрывали, извлекали белые косточки и складывали в общем склепе на стеллажах с наклеенным на черепе номером. Я видела эти стеллажи, это было ужасно. Больше всего я боялась обречь маму на загробные скитания, она и при жизни достаточно наскиталась. Ляля клялась всеми святыми ни за что не допустить такого, но все равно, сомнения были. Кто знает, как повернется жизнь. Придет срок, у нее не окажется в наличии таких денег…

Отправляясь на кладбище, я часто брала с собой дочь. Но проблемы жизни и смерти еще не волновали ее. Для нее кладбище было роскошным садом с мраморными статуями и крестами. Что там внутри могил — она не понимала. Слишком весело все цвело кругом, слишком «хороши и свежи были розы».

Незадолго до отъезда мы пришли на кладбище летним воскресным днем. Издалека я увидела возле маминой могилы мужчину. Он стоял, скрестив на груди руки, опустив стриженную ежиком голову. Сердце екнуло. Саша!

Поздоровались. Неожиданно, как для него, так и для меня, расцеловались. Он по-прежнему шоферил, сошелся с какой-то женщиной.

— Одному, знаешь, тоскливо. Живем тихо, не ссоримся.

Я рассказала о предстоящем отъезде. На него это не произвело особого впечатления.

— Что ж, езжай, я тебе не советчик, — и перевел разговор. — Славная у тебя дочка.

Я стала рассказывать про Нику, про ее успехи в детском саду, а она, насмотревшись на незнакомого дядю, ушла проведать чужую заброшенную могилку с мраморным, вросшим в землю ангелочком, пожелтелым, с отбитым крылом.

Саша помог убрать высохшие цветы из вазы, принес ведерко воды. На прощанье спросил:

— Ты собираешься перед отъездом показать дочке Париж? Пусть хоть что-то в памяти останется.

Я сказала, что собираюсь, и вскоре он ушел. Мы простились тепло и навсегда.

Вскоре я стала водить дочь по разным парижским достопримечательностям. Поднялись на Эйфелеву башню, побывали в Нотр-Дам, в Трокадеро, в Сакре-Кёр, показала Триумфальную арку, потащила в Лувр. В Лувре она быстро скисла. Все-таки она была еще очень маленькая.

Водила я дочь, водила, а сама думала: «Это не она, это я прощаюсь с Парижем. Это не она, это я знаю, что ждет за каждым углом. Это мне тут знаком каждый камень». Однажды забрели в район улицы де Тревиз. Оставалось повернуть за угол, и она бы открылась вся, эта улица, где когда-то был мамин театр. Я вдруг сказала Нике, что мы не туда идем, развернула в обратную сторону. Зачем смотреть на то, что давно умерло, зря бередить душу? А еще я постоянно ловила себя на мысли, до чего же он изменился, Париж! Совсем другой город, не то, что до войны. Захотела угостить Нику жареной картошкой — нету. А раньше торговали прямо на улицах. Не в роскошных кварталах, разумеется.