Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Сережа стал задумываться, ходил по квартире собранный, сосредоточенный. Думал. Однажды спросил:

— А не поехать ли нам в Россию?

Я ждала этого вопроса, но стало страшно. Уехать и остаться без родных, без тети Ляли, без бабушки, без Пети? На веки вечные разлучиться с Таткой? А друзья? Шершневы, Нина со Славиком, Настя?

— Страшно, Сережа, — честно призналась я, — может, не стоит так рисковать, может, хватит с тебя Сопротивления?

Я стала загибать пальцы, перечисляя, сколько раз миловала нас судьба. Что Сопротивление! А Казачий дом? Не случись скандала в Казачьем доме, не пересели нас Макаров в пристройку, не задури Костя Шибанов голову полицейским, нас бы арестовали.

А если бы мы не уехали с Жан-Жорес после маминой смерти? Нас бы давно не было в живых, ведь дом был почти стерт с лица земли. А когда за десять минут до арестов на Лурмель я погнала его к Даниле Ермолаевичу?

Чуждый всякой мистики, Сережа задумчиво отвечал:

— А, может, в этом и есть перст судьбы? Может, она сберегла нас для России?

— Что такое Россия сегодня? Что мы знаем о ней, что за люди ее населяют?

На этот вопрос у Сережи был точный ответ:

— Какие люди… чудачка, обыкновенные русские люди, такие же, как мы с тобой. Да пусть трижды социализм, люди-то остаются такими же, как их предки. Строй может смениться, но психология русского человека… Даже говорить не о чем.

В разгар наших переживаний из Ниццы приехал Сережин отец, Николай Афанасьевич.

Я была знакома со свекром лишь по письмам. С первого взгляда мы друг другу понравились. Крепкий еще старик, седой, с восточным типом лица, он в первую очередь спросил:

— Ну, едем в Россию?

— Да вот думаем, — несмело глянул на меня Сережа.

— О чем думать-то? — вскинул кавказскую бровь Николай Афанасьевич. — Думать, поди, не о чем, а надо ехать. Домой.

Такое решение приняли он и жена его, Стелла. Дочерей собрать он уже не мог, одна в Англии, другая в Германии, третья в Чехии… оставалась надежда на сына. А еще накануне Сережа встретился со Славиком Понаровским, и тот объявил ему о своем решении тоже ехать в Россию.

Дед и внучка быстро поладили. Ника обворожила дедушку, он баловал ее, не спускал с рук. Она тащила его в свою комнату:

— Идем, дедушка, я тебе что-то интересное покажу.

Вела к себе показывать не игрушки, как он думал, а портрет маршала Жукова, вырезанный из советского календаря и помещенный рядом с иконой Божьей Матери над кроватью. Уж кто-кто, а наша дочь сделалась ярой патриоткой. Каждый вечер молилась теперь так:

— Господи, помилуй маму, папу, маршала Жукова и меня, младенца Викторию.

В соседней комнате Сережа умирал со смеху, но я не позволяла вышучивать дочь. Хочет так молиться, пусть молится. Разве Жуков не заслужил?

Но нашим мечтам о жизни большим домом в России не суждено было стать явью. Николай Афанасьевич возвратился в Ниццу с твердым решением ехать домой, но через полтора месяца умер от инфаркта. Так и не довелось ему увидеть милую Украину. Его воля стала для нас завещанием.

А кругом кипели страсти. Сомневающихся пугали: «Учтите, как только приедете, так вас сразу разделят. Мужчин в одну сторону, женщин — в другую. А детей отнимут. Взрослых — на принудительные работы, детей — в детские дома!»

— Какой же в том резон? — возмущали Сережу все эти россказни. — Какой смысл тогда возвращать на родину эмигрантов, если с ними готовятся так поступить? Это же за пределами элементарной логики! [56] Да, это было за пределами элементарной логики. Разве могли хоть на миг подумать нормальные люди, что на родине их ждет новая волна сталинского террора, разве могли предположить, что «высочайшее прощение» было всего лишь лицемерной маской, скрывающей истинный замысел режима — полное уничтожение белой эмиграции. В конце сороковых годов большая часть возвращенцев оказалась на Колыме.

Я спросила его в один из вечеров, во время нескончаемых разговоров:

— Чего ты ждешь от России?

— Я хочу вернуть себе человеческое достоинство! — не задумываясь, ответил он.

И тогда я поняла: его уже не отговорить. Я не имела права останавливать начавшуюся в нем духовную работу. Без этого вся его дальнейшая жизнь осталась бы лишенной смысла. Я уверовала и пошла за ним, не сомневаясь больше в правильности принятого решения, хоть и отговаривала меня тетя Ляля. Мягко, вкрадчиво, с глазами, полными слез.

— Куда ты поедешь? Ты привыкла к культурному городу, к благоустроенным квартирам. Всюду газ, электричество…