Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Звать знакомых на похороны не было никакой возможности. Были только свои. Бабушка совсем растерялась, изумленно смотрела на мертвую дочь и все хлопотала об иконке, неправильно, по ее мнению, положенной под голову, когда надо было оставить в руках у Наденьки.

Мы похоронили маму на кладбище в Бианкуре неподалеку от тети Веры.

Одиночество. — Работаю с Ниной. — Таткина авантюра

После маминой смерти я не могла находиться в доме. Каждая вещь неумолимо напоминала о ней. И сразу разрушилось былое равновесие с Сашей. Связующим звеном была мама. Звено распалось — мы стали чужими. Он замкнулся в своем горе, я — в своем. Он стал реже бывать дома, видно, мое присутствие тяготило его. Я забивалась в угол кровати и целыми днями сидела неподвижно, уставившись в одну точку. Сережа решил перевезти меня обратно в комнату при Казачьем доме.

А там все вернулось на круги своя, даже ресторан заработал. Макаров разыскал Сережу и предложил занять прежнее место.

Приходили ребята из спортгруппы, но все это было уже не то. Мы стали взрослыми, ни следа не осталось от былой беззаботности и веселья. У каждого за плечами было свое горе и полная неизвестность в будущем. Приходила Маша, бледная с заострившимся личиком. От Андрея Гауфа не было никаких известий. Для него, мобилизованного в Африку, война только началась. И еще я с ужасом замечала, как хиреет наш ресторан-кормилец. Посетителей было мало, продуктов не достать.

Целый месяц с замирающим сердцем мы ждали развязки, но пришла она неожиданно и совсем с другой стороны. И Казачий, и Младоросский дом закрыли немцы. Они не допускали никаких политических объединений, тем более эмигрантских. Мы остались не только без работы, но и без крыши над головой. Кинулись обратно на Жан-Жорес, но Саша за это время успел продать право на квартиру и уехать в неизвестном направлении. Временно нас взяла тетя Ляля, но это не было спасением. Не могли же мы до бесконечности сидеть на ее шее. Каждое утро мы с Сережей разбегались в разные стороны: я — в поисках жилья, он — в поисках работы.

Бог мой, как просто было найти и снять квартиру в довоенном Париже! Почти на каждом жилом доме у входа вывешивалась специальная табличка с объявлением и списком сдаваемых квартир. Если исключить богатые кварталы, это было по карману любому работающему человеку.

Исчезло все. И квартиры, и умеренная стоимость. Такое впечатление было, будто число парижан утроилось, а цены подскочили до звезд. Даже в самых захудалых отелях не было мест. Я ходила, ходила, ходила… и бросила ходить. А Сережа бросил искать работу.

Будь у нас свой угол, мы бы, в конце концов, открыли газ и кончили разом все мучения. Но даже такой возможности не было. И тогда Сережа совершил ужасный поступок, хотя тот позволил и ему, и мне продолжить существование на этом свете. Он завербовался на строительные работы в Баварию. Сделал это без моего ведома, кажется, в первый и последний раз в жизни. И пусть умом я понимала всю безвыходность нашего положения, в восторг от его самодеятельности не пришла. Даже совершенно идиотский вопрос умудрилась задать:

— Ты что же, решил меня бросить?

Сережа опешил, вызверился на меня, а я, виноватая, сжалась в комочек на Лялином диване и стала твердить одну и ту же бессмысленную фразу:

— Но я не хочу, чтобы ты уезжал! Не хочу, не хочу!

Однако изменить что-либо он не мог. Он уже сдал вид на жительство, получил взамен какие-то немецкие бумаги, ему выдали приличный аванс. Неявка на сборный пункт приравнивалась к дезертирству. Со всеми вытекающими последствиями. Вплоть до расстрела. Он уехал в середине ноября в компании с неким Мещеряковым, собратом по младоросской партии, личностью не очень симпатичной, но хоть какой-то спутник у него был свой, русский. Ехали ведь не только русские мужчины, но и французы. Они точно так же, как мы, попали в беду и потеряли надежду найти работу.

Сережа оставил меня на попечении тетки, отдав нам все деньги. Но я не могла оставаться у Ляли до бесконечности. Им и без меня доставалось. Жозетт-Клер родила чудесного мальчика Максимушку, и совсем плоха после маминых похорон стала бабушка.

Прибегала Татка, испуганно говорила:

— Бабушка плачет!

Мы с тетей Лялей шли к ней. Бабушка сидела в кресле, в неизменном черном платье, и тихо плакала, опустив голову и перебирая по зарубке носовой платок. Ляля опускалась перед ней на колени, заглядывала снизу вверх, гладила бабушкины сморщенные, с истонченной кожей и легкие, как крыло птицы, руки.