Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Задергалась, потеряла дыхание. Легла на спину. Невысокие валы перекидывались через голову, каждый раз приходилось убирать с лица волосы. Началась тоска по земле, по берегу.

«Господи, прости, не буду больше так заплывать! — молилась я, — отпусти, господи!»

Темнело. Тучи, уже не одна — легион — закрыли небо. Потом наступил штиль, и берег стал нехотя приближаться. Еще через час последняя тяжелая волна выплюнула меня на гальку, поддав напоследок. Знай наших!

Я распласталась на остывающих камнях и лежала без сил, пока не начался дождь. Он заставил меня подняться. Шатаясь, как после хорошей попойки, побрела в лагерь. А там никто даже не заметил, никто не спросил, где я пропадала полдня.

Наутро, тихая, как мышка, сидела под соснами с книгой. Опасалась не только купаться, даже подходить к воде не смела. Но в глубине души, в самой глубине, я была собой довольна.

Через пару дней решила уехать. Прибежала Татка, пристала:

— Говори, почему уезжаешь?

Путаные объяснения и ссылки на плохую погоду она не пожелала слушать. Пришлось врать.

— Хорошо, тебе одной скажу правду.

Татка зажгла глаза, села возле меня, приготовилась слушать.

— Понимаешь, я тут влюбилась в одного, а он не обращает никакого внимания. Я не хочу мучиться. Уеду в Париж, и все пройдет.

— В кого влюбилась? — строго допрашивала Татка. — Пока не скажешь, никуда не пущу.

Я стала думать, кого бы ей назвать, лишь бы она от меня отстала.

— В Сергея Уланова.

— В Уланова?! — глаза Таткины широко раскрылись, она откинулась на шезлонге и стала смотреть на меня, как на отпетую, — ты с ума сошла!

— Почему? — сразу заинтересовалась я, — недурен собой, неглуп, многим нравится.

— Во-первых! — загнула палец и затрясла рукой Татка, — он — пьяница!

— С чего ты взяла?

— Да я собственными глазами видела, как они, буквально вчера, надирались. Целая команда. Твой Уланов, Панкрат, Марк, Павлов.

Я решила ее подразнить.

— Подумаешь, выпили ребята! Что в том плохого?

— Хорошо. Допустим. Главное не в этом. У него же ни гроша за душой! Богема! Не смей даже думать! Уезжай, ради всего святого, в Париж, я разрешаю.

Именно с этой минуты я стала думать о Сергее Уланове. Я уже знала: он хронический безработный. «Деятельность» в младоросской столовой никаких доходов не приносит, а плата за работу в лагере и вовсе символическая.

Еще я знала, что ему двадцать восемь лет, что человек он остроумный, веселый. Вечно они с Марком Осоргиным кого-нибудь разыгрывают, а потом весь лагерь покатывается со смеху. И еще… Татка сказала правду. Он пил много вина.

Но ведь все пили! В кухонной палатке на табуретке постоянно стояло ведро с вином и опущенным в него черпаком. Подходи и пей. Впрочем, допьяна, кроме черноглазого Дениски Давыдова, никто не надирался. Он один гусарил и сваливал свое гусарство на наследственность, на предков, на какую-то бабушку-цыганку. Ребята выговаривали ему, а он в пьяной настойчивости уверял:

— Я обречен стать алкоголиком!

Впрочем, эта блажь у него скоро прошла, никаким алкоголиком он не сделался.

Я не осуждала ребят за чрезмерные возлияния. Если бы мой организм принимал спиртное, я бы тоже пила. Наступающую эру легкомыслия надо же было чем-то подогревать.

Сергей Уланов был среднего роста, худощав, ловок. Черты лица тонкие, нос прямой, иронически сложенные губы и светлые глаза со смешинкой. Волосы с высокого лба зачесывал назад, и во всем облике его чувствовалась порода и сдержанная интеллигентность. Речь его была безукоризненна и точна. Зато с французским языком дела обстояли плохо. Он говорил с акцентом и только в случае крайней необходимости. Думать по-французски он не мог, каждую фразу переводил с русского. Это чувствовалось. Я сделала вывод: в Париже он недавно.

Накануне отъезда он попался мне на узенькой тропинке среди сосен.

— Я слышал, вы уезжаете? Почему? Кто-нибудь обидел?

Я сказала правду. Про тоскливый и надоевший дождь, про страх перед океаном. Он понял и не стал отговаривать.

— Если попадете на юг, напишите оттуда письмо, — сказал, лишь бы что-то сказать, и на том мы расстались.

На другой день я уехала в Париж. Мама удивилась неожиданному возвращению, отругала за безрассудное плавание.

— Непомерная человеческая гордыня! — насмешливо констатировала она. — Кому ты хочешь доказать, будто и стихии тебе подвластны?

— Никому я ничего не доказываю, — слегка обиделась я. — Просто плаваю в свое удовольствие.