Ариадна Васильева: Возвращение в эмиграцию. Книга вторая

Первые аресты реэмигрантов, редкие, малозаметные, были произведены сразу после их приезда. В 1948 году сталинский режим сдерживала надежда на появление в стране третьей группы. Но в сорок девятом году она угасла, и дело пошло быстрее. Уже опустился «железный занавес», и несколько тысяч человек, готовых вернуться на Родину так и осталась навсегда за рубежом. А с репатриантами прервались связи.

Но некоторые успели предупредить зарубежную родню, скажем, в такой, понятной только близким форме: «Ждем вас, мама и папа, у нас все хорошо. Как выдадите Машеньку замуж, так и приезжайте». Милой Машеньке о ту пору было всего полтора года.

А кто-то ошибся в расшифровке условных знаков, не сообразил, что к чему. Сын, уехавший с первой группой, уговаривался при отъезде из Парижа прислать маме фотографию из России. Если он на фотографии стоит — все хорошо, можно ехать, если сидит — все плохо. Сын перестарался, сфотографировался, лежа на голой земле. Мама ничего не поняла и приехала со второй группой. [3] Из книги Никола Жалло «Заманенные Сталиным», Париж, 2003.

Остается лишь гадать, каким образом русская пресса во Франции, известные эмигранты, руководители «Союза советских граждан», люди, побывавшие на многочисленных приемах в Советском посольстве, не сочли нужным заговорить об амнистии ни в первую, ни во вторую очередь. Вместо этого на страницах лояльной к Советскому Союзу печати появлялись одна за другой ни к чему не обязывающие статьи.

«Этот Акт, — писал А. Богомолов, имея в виду Указ Президиума Верховного Совета, — является исторической вехой в жизни русской эмиграции», «лица, восстановленные в советском гражданстве, перестают быть «апатридами», «они получают все права, обеспеченные Конституцией для советских граждан».

О «правах», обеспеченных родной сталинской Конституцией, можно говорить до бесконечности.

Да что говорить! В эмиграции русские часто гадали и спорили, что есть страна Совдепия? Теперь им на личном опыте предстояло познать, что она собой представляет на самом деле.

Борис Федорович Попов никогда не имел никаких дел с иностранцами. За границей, правда, бывал. Но разве можно считать полноценным его кратковременное пребывание на территории Польши вместе с частями победоносной Красной Армии?

Окопная жизнь на берегах Вислы завершилась тяжелым ранением. Бориса Федоровича отправили на родину в тыл, и война закончилась без него.

Однако один незначительный штрих можно было бы поставить в зачет Борису Федоровичу в связи с инородцами. Сам он не был русским. Нет, по паспорту он, конечно же, был русский, но по происхождению самый настоящий таборный цыган. Папа его был таборный цыган, мама была таборной цыганкой, а также вся родня, бабушки и дедушки. Мама, к тому же, славилась необыкновенной красотой, хотя среди этого народа необыкновенная красота не такая уж редкость.

Чумазым оборванным цыганенком он не столько пел, сколько звонко выкрикивал на шумных базарах незамысловатые присказки «ой, ножки болят, они кушать хотят», и пританцовывал на потеху зевакам, на сочувственное покачивание головой доброхотам. Он дерзко поглядывал по сторонам черными озорными глазами, и под его взглядами зеваки опасливо расходились, а добрые люди бросали медяки и с жалостной улыбкой смотрели на хитрую мордашку и перемазанное голое пузо попрошайки.

В гражданскую войну близкая родня Бориса Федоровича не сумела справиться с тифом. Остатки табора рассеялись по лицу земли русской, а семилетнего цыганенка советская власть прибрала от греха в колонию малолетних преступников.

Ему повезло. Он попал в образцово-показательную колонию. Там его отмыли, вылечили от коросты, равно как и от скверной привычки хватать все, что ни попало на глаза, обучили грамоте.

Прошло ни много, ни мало времени. Стройным комсомольцем, соответственно русским по паспорту, отправился Борис Федорович на рабфак, а затем в институт. Он вышел из института инженером по ирригации и водному хозяйству, женился на блондинке, получил от нее, как и заказывал, двух чернявых пацанов, вступил в партию, и все у него было хорошо.

На память от табора остался у Бориса Федоровича смоляной, туго завитой чуб, ослепительной белизны зубы и никогда не проходящая веселая искра в черных глазах. Профессия забросила его в Среднюю Азию. Там он строил ирригационные сооружения и проводил каналы, но в сорок первом началась война, и Борис Федорович ушел на войну.