Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга вторая

Встреча произошла через два дня у колонки. Непогода кончилась. Солнце согрело землю, да так щедро, словно собралось вернуть лето назад. И только последние, сухие, сморщенные листья на голых ветках со всей очевидностью указывали на всю бесполезность обманчивых усилий природы.

Ольга Петровна успела наполнить и отставить ведро, когда за водой пришла Алевтина Ефимовна.

— Здравствуй, подружка, — поздоровалась она, стараясь глядеть в сторону.

— Здравствуй, коли не шутишь, — хмуро ответила Ольга.

— Ты, что обиделась на меня? За что?

— Вот, что, Алевтина, — бухнула полное ведро на землю Ольга Петровна, да так, что вода расплескалась во все стороны, — ты эти свои происки брось.

— Какие происки? — изобразила на лице удивление теперь уже явно бывшая приятельница.

— Сама знаешь. «Ах, Алексей Алексеевич, да вы кушайте, не стесняйтесь, да у меня все так вкусно!» Ничего у тебя не выйдет. Вижу, куда метишь, да только кому ты нужна, старая чумичка!

— А ты кому нужна! — немедленно вспыхнула Алевтина Ефимовна. — Голодранка! Ты думаешь, если у тебя хата из самана слеплена, так к тебе, как мухи на мед слетятся! Бесстыжая! Заманиваешь мужика, а он на тебя ноль внимания!

— У тебя, зато, хоромы! Ясное дело, дед мироедом был, и мужа ты себе с умом взяла. Как же, бухгалтер!

— А если бухгалтер, он, что воровал?

— А то нет!

— Ах, ты, дрянь! Ты его за руку хватала? Да? Тварь! Вертихвостка! Да я тебя за клевету посадить могу!

И что же, Ольга Петровна спасовала. Подхватила полные ведра и ушла, выкрикивая такие же обидные, полные злого бессилия слова.

С тех пор подруги, как прежде бывало, друг к другу уже ни ногой. А если случалось им столкнуться на улице, отворачивались и глядели в разные стороны.

В жизни Бориса Федоровича это был не первый этап в битком набитом тюремном вагоне. Но таких унижений и мук он не испытывал никогда. По прибытии на место он облегченно вздохнул и дал себе зарок поскорее забыть тесноту, нескончаемую духоту и жажду.

Вокруг нового лагеря, куда, наконец, пригнали его и еще сотню таких же, как он, не было никакого забора. Свободный от леса прямоугольник в два, а то и больше, гектара был отгорожен колючей проволокой в несколько рядов. Кругом стояли рядами приземистые бараки, и в опустошающем душу суровом молчании прижималась к ограде вековая тайга.

Новеньких оформили по уставу, продержав на плацу несколько долгих часов. Пока оформляли, после вели беспорядочным строем в барак, Борис Федорович вдыхал полной грудью ядреный осенний воздух. После загаженной человеческими миазмами атмосферы вагона это было словно нежданный подарок судьбы, а мозг сверлила веселая мысль: так ведь отсюда и драпануть можно.

Но плотно стоявшие кедры молчаливо покачивали роскошными кронами, как бы говоря: «Не вздумай, дурашка, пропадешь!» «Посмотрим», — с надеждой огляделся по сторонам Борис Федорович. Он вошел в переполненный, длинный, с узкими подслеповатыми окошками под потолком барак, получил место и стал устраиваться на жестких нарах, лишь мельком глянув на соседа и буркнув короткое приветствие. Душа просила тишины и одиночества. Тишины в бараке быть не могло. Барак хрипел, галдел, матюгался. Но хоть какое-то одиночество и неполную тишину Борис Федорович обеспечить себе умел. Достаточно было повернуться спиной к соседу, одно ухо положить на сбитую в комочек шапку, а другое прижать ладонью правой руки.

К новым порядкам Борис Федорович приспособился быстро. Да они ничем особым от прежних, там, на Донбассе, не отличались. Подъем — отбой затемно. Не отличишь, когда день начинается, когда кончается. Торопливая еда: пайка хлеба, баланда, редко прогорклая каша. Жена еще не знала, куда его увезли, и Борис Федорович не скоро ждал посылки. При двенадцатичасовой работе, все кайлом да лопатой, его внутренности стал одолевать постоянный, унизительный голод. Но на всю оставшуюся зэковскую практику он запомнил урок, преподанный ему одним уголовником.

Дело было месяца через полтора после этапа. За эти шесть недель Борис Федорович отощал до невозможности. Одни мослаки остались.

Голод низводил на уровень новых, не осознаваемых инстинктов. С ними он пытался бороться, убеждал себя не сползать во мрак одичания. Ведь он — человек. А «Человек — это звучит гордо!» Он раз за разом повторял запавшую в голову с давних пор фразу. Откуда она взялась, он уже и не помнил, не важно было.

Повторять повторял, а что толку. Он видел — гордые здесь не выживают. На всем белом свете почти лето, а тут поздняя, с утренними заморозками осень. Значит, сорокоградусные холода уже не за горами.