Хидыр Дерьяев - Судьба (книга четвёртая)

— Плюнь три раза, а то невесту с синяками привезут, — скупо улыбнулся Берды.

— Для меня она любая хорошая, — ответил улыбкой Дурды. — Понимаешь теперь, что не могу я заставить маму плакать на единственном в жизни свадебном тое?

В дверь мазанки заглянула Узук.

— Иди, жених, — сказала она, — там тебя мужчины требуют. Давно ли я тебя щёлкала по макушке, когда ты из котла на дальнем кочевье кусочки таскал, лакомка несчастный? А вот поди ты, жених и даже начальник милиции!..

Она расстелила сачак, в котором была небольшая миска с мясом, кусочек брынзы и чурек.

— Перекуси немножко, Берды. Проголодался, наверное, а той ещё когда начнётся.

— Погоди, постой! — остановил её Берды, повинуясь какому-то внезапно нахлынувшему чувству. — Посиди минутку.

— Рада бы, да не могу, — Узук задержалась на пороге. — Без распорядителя той, сам знаешь, что арба без колёс — с места не стронется.

— Слово тебе сказать хочу!

— Говори, я слушаю.

Берды облизнул пересохшие губы.

— Прости мне мою вину, Узук! — сказал он осевшим голосом. — Пусть не будет между нами тех слов, которые я тебе в Полторацке сказал, хорошо?

Теребя в пальцах ворот платья, Узук ответила:

— Я и сразу тебя ни в чём не винила. Ты был искренним передо мной, я тебе ответила тем же. Если это для тебя важно, я могу повторить: ты не виноват передо мной ни в чём, и давай забудем об этом.

Берды хотелось услышать другое, более тёплое, более сердечное. Но приходилось мириться с тем, что есть, понимая, что душевные раны, как и телесные, бесследно не исчезают. И он задал вопрос, который, был уверен, никогда в жизни не задаст Узук:

— Ты… свободна?

— Ах вот ты о чём, — сказала Узук и замолчала надолго. — Нет, Берды, не свободна. Я дала слово Черкезу.

Берды побагровел до синевы, словно получил публичную пощёчину.

— Да ты не так… да я не это… — начал он косноязычно.

Узук ушла, не дослушав объяснений. Ей было неловко за Берды, жалко его, и рядом с болью в сердце шевелилось что-то доброе, снисходительно-материнское. Глупый ты, глупый, неразумный ты мой, думала Узук, никого я не любила и не люблю кроме тебя, но путами на твоих ногах я никогда не стану, не хочу, чтобы через год или через десять лет ты казнил себя тем, что поддался настроению минуты, что побоялся или не сумел проявить мужскую твёрдость характера. Не надо этого, Берды, так будет лучше для нас обоих…

А Берды после ухода Узук треснул кулаком по краю миски, а потом долго обирал с себя куски жирного мяса, с сердцем кидал их обратно в миску и шептал: «Так тебе и надо… получай, что заслужил… и подите вы к чёрту, все эти бабы!..»

Совсем уж не вовремя заявился Торлы — энергичный, деловитый, откровенно довольный собой.

— Салам, Берды, — бросил он как ни в чём не бывало, — ты Узук не видел?

Берды глянул на него зверем, буркнул нечленораздельное. Сунулся вытереть жирные пальцы — задел больную ногу, скривился, выругавшись сквозь зубы.

— Ай-я-яй! — посочувствовал Торлы. — Сильно болит?

— Шёл бы ты отсюда! — недобро блеснул глазами Берды.

— Всё сердишься? А напрасно. Старый друг — что старый казан: внутри чёрный, а плов в нём вкуснее, чем в новом.

— Чёрная душа — не котёл! Иди к своим контрабандистам плов варить!

— Нет, Берды, я контрабандой не занимаюсь.

— И не занимался, скажешь?

— Немножко занимался. Потом решил бросить.

— Теперь вклады вносишь, а другие ходят? Что молчишь? Если честным трудом жить хотел, почему не взял земельный надел?

— В нашем селе землю не делили, у нас нет крупных баев.

— Где это — у вас?

— У матери. Где Курбанджемал с детишками живёт.

— Вот тебе ещё один факт — жену и детей услал, чтобы можно было всякими тёмными делишками заниматься? Ты здесь живёшь, здесь имеешь право на землю! А не взял потому, что жить хочешь по принципу «и ворам товарищ и каравану друг». Боишься, что Сухан Скупой на тебя обидится?

— Что бояться. Сухан пропал, и след его ишака никто не видел. А меня ты зря обижаешь, Берды, я тебе не враг.

— Если зря, то не постесняюсь прощения попросить, да опасаюсь, что ждать этого придётся, пока у верблюда шея выпрямится.

— Торлы, ай Торлы! — позвали со двора. — Куда пропал, иди скорее — совет держать надо!..

Едва забрезжило утро, Берды стал собираться в путь. Ночь у него из-за больной ноги и грустных дум была неспокойной, выспался он плохо и поэтому был хмур и ворчал на Гнедого, затягивая подпругу и поправляя потники.