Владислав Глинка - Жизнь Лаврентия Серякова

В начале вечера Лаврентий не раз каялся, что пришел — настолько чувствовал себя чужим среди множества нарядно одетых бар, в комнатах, прибранных на этот раз лучше обычного. Он знал только Пузыревского да двух — трех постоянных прихлебателей Кукольника. Сначала Серяков надеялся, что приедет Одоевский — верно, узнает его и спросит, помогли ли письма. Тогда он сможет поблагодарить добряка. Ведь без его участия сидел бы до сих пор за перепиской. Однако входили всё новые гости, а Одоевского не было. Приехало несколько гвардейских офицеров, с которыми Кукольник при встрече троекратно расцеловался. Впрочем, он хоть по одному разу целовался почти со всеми. Поцеловал и Серякова, обдав крепким букетом своего любимого хереса. Явились как-то особенно щегольски одетые молодые статские — одного называли графом, другого бароном. Часам к десяти набралось человек до сорока. Все они бродили, шумно здороваясь, оживленно разговаривая и смеясь, по кабинету, зале и столовой. Потом стали присаживаться, составляя группы; появился Тихон с подносом, на котором стояли стаканы и рюмки; задымились трубки и сигары. В комнате за кабинетом, дверь в которую была обычно закрыта, раскинули ломберные столы и уселись за карты. Кукольник, возвышаясь над всеми, проплывал от группы к группе, командовал Тихоном, заговаривал с одним, с другим, обнимался, чокался.

Никто не обращал внимания на Лаврентия. Здесь все привыкли, что можно встретить приглашенного хозяином никому не известного человека. Оробев от многолюдства, он как прошел в начале вечера в угол залы к окошку, так и остался там, не решаясь сесть в присутствии офицеров.

— Вот и le petit Michel приехал, — сказал соседу барин, сидевший недалеко от Серякова.

По зале, раскланиваясь и пожимая руки, шел плотный, маленький человечек. Черный хохолок задорно топорщился над большим упрямым лбом. Лаврентий тотчас же узнал того пузанчика, под чьим изображением в журнале стояла подпись «Музыка».

— Теперь бы только великий Карл пожаловал, и весь знаменитый триумвират в сборе, — отозвался другой гость.

— Давно уже здесь. В кабинете вторую бутылку кончает, — усмехнулся первый.

Услышав это, Серяков преодолел робость и подошел к дверям кабинета. Там на диване, окруженный несколькими слушателями, сидел, подвернув под себя ногу, пожилой мужчина с курчавыми рыжеватыми волосами.

Лицо его, правильное и когда-то, наверное, очень красивое, было бледно и одутловато. Держа в руке стакан с вином, он говорил уверенно и неторопливо:

— Нет уж, полноте, подлинный художник должен усвоить грамоту своего искусства, то есть первые навыки рисунка, вместе с азбукой, с грифелем и чтением с самого нежного возраста. Его должно тянуть изображать окружающий мир так же, как любознательного ребенка тянет к книге. Рисунок должен стать с детства средством отражения чувства и мысли. А дилетантики, что начинают в двадцать пять лет от нечего делать, то бишь «по высшей склонности к искусству», ходить или, еще хуже, ездить на своих лошадях в академию, верьте мне, ничего не сделают никогда, хоть по десять лет посещай наши классы. У другого, может, и способности есть, да голова уже другим занята. Ему живая женщина больше мраморной Венеры нравится. В голове и то и сё — новый сюртучок, картишки, выпивка с закуской, а для искусства-то, глядь, и места не осталось.

В небольшом кабинете Серякову некуда было притулиться, не обращая на себя общего внимания. Около двери, на пути входивших господ, долго стоять тоже неудобно. Он пробрался опять в свой угол в зале, повторяя про себя только что слышанное.

Лаврентий не знал, что значит «дилетантики», и все же думал, можно ли отнести к себе это явно пренебрежительное название. Ведь и ему без малого двадцать четыре года, а еще не начинал как следует учиться рисовать. Но разве это его вина? Зато уж не от нечего делать взялся за карандаш. С детства для него рисование — самая большая радость. Ну, а насчет щегольства, карт, выпивки — нет, нет, ничего этого пока и в уме нет…

Через полчаса, проходя по зале под руку, или, вернее, держа свою ладонь под мышкой у маленького Брюллова, Кукольник вдруг круто повернул к топографу и увлек к нему своего друга:

— Вот, Карл, тот юноша, что больше года гравировал на дереве одним перочинным ножом и делал отличные доски.

— Очень рад с вами познакомиться, — учтиво сказал Брюллов, протягивая Серякову небольшую, но сильную руку. — Такое пристрастие к искусству делает вам много чести. Желаю вам и впредь неустанно работать. Поверьте мне, радость, ощущаемая, когда видишь сам, что шагнул вперед, вознаградит вас сторицей. А выше ее ничего нет для художника. — Он слегка поклонился и пошел дальше вместе с Кукольником.