Владислав Глинка - Жизнь Лаврентия Серякова

— На лице поэта почиет вдохновение, как светлое облако, набежавшее на вершину скалы. В нем видна значительность творческой мысли, прозрение прекрасного сквозь серую пелену окружающего мира. И все это тебе удалось передать! — Опять взгляд в зеркало и дальше вновь обычным тоном:

— Да и времени у нас нет переделывать: завтра в набор сдам, статья о Петрарке идет через номер. Я ведь потому и за границей перестал картинки заказывать, как другие наши издатели, что долго они оборачиваются. — Вновь регистр голоса несколько поднялся:

— Да и что искать иностранного, когда во всех областях художеств есть у нас свои артисты? Даже где сразу не видны стороннему глазу, поищи — и найдешь, Кукольник тебе ручается!

Тему о современных русских искусствах — литературе, живописи и музыке, — что они достигают «доселе неслыханных высот», но общество не понимает и не ценит живущих в среде его талантов, Кукольник любил развивать многословно и выспренне.

Серяков несколько недоумевал, чувствуя в этих тирадах какую-то неудовлетворенность Кукольника, что-то вроде обиды за себя, не оцененного по заслугам.

«Что за блажь! — думал Лаврентий. — Ведь все его знают, на театре играют, повести и романы печатают. Чего ему еще?» В третий визит Серякова на Гороховую Кукольник спросил, как думает сам гравер: лучше ли работает раз от разу?

— Сдается мне, будто лучше, — простодушно сказал Лаврентий. И, покраснев, добавил: — Но для меня главное, что, когда рисую или режу, то ничего мне больше не нужно…

Кукольник воодушевился.

— Это и есть верный знак, что ты судьбой предназначен искусству! — воскликнул он. — Ты испытываешь в творчестве забвение всего земного. Творишь, как поет божья птица. Таково высшее счастье, даруемое артисту. Похвалы или поношения невежественной толпы — ничто по сравнению с этим блаженством! Знаешь ли, как пишет свои полотна мой друг, великий Карл? Встанет у мольберта и часов восемь — десять не пьет и не ест! Весь в холодном, именно в холодном, поту, до полного изнеможения сил доходит, валится почти что замертво. Вот экстаз художника!

И он пустился рассказывать о Брюллове, о его работах и грандиозных замыслах, особенно напирая на то, что только огромные творения на великие темы достойны больших талантов, а изображение окружающих нас будней — удел посредственности, что уже по выбору темы можно судить об объеме таланта. Приводил в пример то Брюллова, то Глинку, то себя. Наконец спросил:

— Видел ли ты живопись Брюллова?

— К сожалению, не случалось, — ответил Серяков.

— Так пойдем же, я покажу тебе вдохновленный мною образец его кисти! — возгласил Кукольник.

Широко шагая журавлиными ногами в клетчатых панталонах, он прошел впереди Лаврентия через залу в комнату, где тому еще не приходилось бывать. Здесь стоял длинный обеденный стол, косо застланный нечистой скатертью, окруженный без малого двумя дюжинами стульев, и огромный буфет, все дверки которого были приоткрыты, будто ветром. По бокам его висели два мужских портрета в богатых золоченых рамах.

Серяков долго смотрел на больший из них, лучше освещенный. Живопись действительно была прекрасная, какой никогда еще не видывал. Он так увлекся созерцанием, что едва не попал в неловкое положение, когда Нестор Васильевич спросил:

— Не правда ли, как он сумел схватить во мне главное? Духовное, поэтическое мое начало — все здесь!

Тут только Лаврентий понял, что портрет задумчивого юноши с проникновенным взглядом и длинными волосами изображает самого хозяина дома. Сходство, пожалуй, было, но весьма отдаленное.

Должно быть, и Нестор Васильевич это чувствовал, потому что сказал проникновенно:

— Как это было давно! Уже десять лет пролетело! — И еще более возвышенно: — Искусство, Лауренций, как ничто другое, старит человека, глубоко чувствующего именно потому, что предаешься ему всем составом своим, душою, умом, телом… Вот и кудрей моих уже нет. Редки стали, да и не могу носить — чиновнику, знаешь сам, нельзя. А я пришел к зрелой мысли, что служить отечеству должен и поэт. При российском современном невежестве нужно умножать собою ряды просвещенных деятелей. — Кукольник повернулся ко второму портрету:

— А это брат мой, Платон Васильевич, ты его еще не знаешь. Он также человек значительных способностей, но более практик. И также близкий друг великого Карла и Глинки, член нашей «братии». Его портрет писан в четыре часа лихорадочного вдохновения. Каково? — Кукольник опустился на стул и поник головой. — А как мы были тогда счастливы, как пламенели искусством, и я, и Брюллов, и Глинка!.. Нет, уж теперь не то! Годы и борьба с врагами берут свое… — Он вновь поднялся на ноги: — Но поверь, Лауренций, я еще создам нечто грандиозное! Я ежедневно подбираю материал, обдумываю, делаю наброски, хотя чувствую, что это будет уже последняя, лебединая песнь, потому что, как говорит мой Тасс: