Мирмухсин Мирсаидов - Зодчий

Харунбек и Бадия молча переглянулись. Ведь только что зодчий запретил произносить слова, порочащие двор и государя, а сам не сдержался и произнес целую обвинительную речь. Зульфикар и Заврак, уже давно еле дившие за разговором, но не смевшие подойти к беседовавшим, наконец приблизились к зодчему.

— Дорогие мои, — сказал Наджмеддин Бухари, — мы вспомнили Саида Имадиддина Насими и Мир-Касыма Анвара. Вознесем же молитву за спасение душ этих та лантливых людей.

И, опустившись на колени, он прочел молитву.

Все остальные последовали его примеру.

Безбрежные песчаные барханы тянулись вплоть до самого горизонта. Напоминали они бесчисленные безымянные могилы. Зодчему чудилось, будто под этими песчаными холмами-могилами лежит и его сын Низамеддин, и шестеро юношей, казненных вместе с ним, и Фазлуллах Астрабади, и поэт Насими, и Мир-Касым Анвар.

Узнав об исчезновении Караилана где-то в песках, Мухаммад Аргун решил, что тот через Мавераннахр бежал за рубежи государства. Куда бы ни ступила нога этого человека, повсюду он оставлял после себя кровавый след. И делал он свое черное дело незаметно и со сказочной быстротой.

Хотя злые деяния его были окружены тайной, многие знали, как опасен и страшен Караилан. И все понимали, что рано или поздно люди какого-нибудь из царевичей расправятся с ним. Это, по-видимому, чувствовал и сам Караилан, ибо в последнее время начал копить золотые; но об этом тоже сумели проведать. Десятки подозрений роились в умудренных головах вельмож. Словом, приближенные государя смекнули, что безграничные привилегии, данные этому человеку, неизбежно навлекут беду на всю страну, хотя никто и не решался говорить об этом вслух. Нельзя считать, что народ — это просто стадо баранов. Настанет час, когда доведенные до отчаяния бараны превратятся в львов и тигров, и тогда им не страшны станут ни шахи, ни караиланы.

Таинственное исчезновение этого могущественного человека, стремящегося поставить себя при дворе выше самого Мухаммада Аргуна, не слишком-то опечалило последнего. Пусть провалится хоть в преисподнюю этот мерзавец, и настанет тогда час истинного торжества его, Мухаммада Аргуна, настоящего визиря лазутчиков.

Мухаммад Аргун решил подождать месяц, а затем уже доложить о случившемся государю. Визирь не знал, да и не мог знать, что тело Караилана покоится в далеких песках.

После криков и воплей малодушного Гавваса, после его требований немедленно вернуться в Герат путники долгое время ехали молча. Зодчий тоже долго молчал, а потом вдруг сказал жене, — так привык он делать всю их совместную жизнь, — что перед глазами его встают новые очертания, новые контуры огромного здания, и, как только они благополучно прибудут в Бухару, он попытается начертить их на бумаге. Это будет медресе, равного которому не сыщется во всем мире. Да, если бы нашелся справедливый государь, зодчий верой и правдой служил бы ему своим искусством, своим умением, а тот платил бы ему за это не злом, а добром. Но тимуридам он служить не собирается. Это уже решено твердо. Он что-то усердно записывал в тетрадку, хотя арбу раскачивало, словно лодку на волнах. Масума-бека тоже привыкла к тому, что муж делился с нею всеми своими мыслями, и обычно внимательно выслушивала его; и вот сейчас, здесь, среди пустыни и песков, она слушала его с тем лее вниманием и интересом, что и дома, одобряла, поддерживала. Но если говорить откровенно, до нового ль здания было ей сейчас, когда ее сын, ее мальчик остался в земле Герата? Никогда зодчий не знал покоя, всю жизнь искал он новые формы, новые контуры зданий, которые строил или собирался строить. На самом-то деле Масума-бека ничего не понимала ни в чертежах, ни в рисунках, но каждая черточка, проведенная на бумаге дорогим ей человеком, казалась ей истинным чудом. Она терпеливо слушала его и согласно кивала головой. И некому было сказать Наджмеддину: «Упрямый старик, ведь ты одной ногой уже в могиле, тебе ли строить новые здания?» «Такой уж он человек, — думала Масума-бека. — Эти самаркандцы, бухарцы и шашцы вовсе одержимые — пусть завтра суждено им умереть, а нынче они будут строить. Недаром говорят, что люди кипчакских степей, разбогатев, женятся, а тюрки, разбогатев, возводят новую крышу. Видно, это у них в крови…»

Уже наступила ночь, когда три арбы въехали в город Карки на берегу Джайхуна. Устроившись в караван-сарае, зодчий с дочерью побрели к реке. Они умылись и выпили несколько глотков воды, славившейся своим необыкновенным вкусом, равно как и вода Зеравшана, которую все свое детство и всю свою юность пил зодчий. Здесь же, на берегу, он прочитал вечернюю молитву. Помолился и за спасение души сына, поплакал и, вернувшись в караван-сарай, поклонился своим спутникам. Зодчий приветливо заговорил с Гаввасом, сиротливо сидевшим в стороне, спросил о его здоровье и сказал, что теперь они поедут по Мавераннахру, что скоро пески кончатся, у Талимарджана, и они увидят нивы, сады и поля. Дальше же — сплошная благодать.