Мирмухсин Мирсаидов - Зодчий

Зодчий снова окинул взглядом долину. «Должно быть, это и есть рай», — подумалось ему.

— Ну вот и пристанище готово, — проговорил устад Кавам, — готовы наши шатры.

— Пожалуй, это и не шатры вовсе, а настоящие палаты, райские жилища, — взволнованно ответил Наджмеддин Бухари. — Любой шалаш, возведенный в этом райском уголке, прекраснее целого дворца, а точнее, он и есть Белый дворец.

— У нашего друга, как я вижу, прекрасное настроение, — улыбнулся устад Кавам, — недаром каждое ваше слово — чистая поэзия. Как же я рад, что настоял на нашей поездке, иначе вы были бы лишены возможности созерцать всю эту красоту. Ваша радость — это и моя радость. Жаль только, что мавляна Лутфи не смог из-за нездоровья поехать с нами. Очень жаль. Кто знает, быть может, мы с вами стали бы свидетелями либо даже виновниками появления на свет новых прекрасных газелей. И как чудесно было бы здесь вместе с ним…

Старики потолковали еще немного и разошлись по своим шатрам, а молодежь все еще резвилась, то и деле поглядывая на молодую луну, удивительно ярко сияющую в небе.

Молодежь гуляла здесь, мысленно и вслух восхваляя дивную красоту, конечно, во много раз превосходящую во всем красоты знаменитых «Райских Садов», описанных в «Алиф лайло ва лайло». Ни сплетен, ни зависти, ни интриг — вот уж подлинно сад мира и благоденствия. Покой и благоденствие, разлитые вокруг, невольно овладевали душами людей.

Занималась заря…

Над Кухисиёхом вставал ничем не замутненный рассвет, совсем не похожий на городской. Красневший ночью где-то на западе Юпитер уже давно скатился вниз и исчез. Восток уже розовел, однако Венера все еще сияла в небесах, словно заявляя о том, что она-то и есть третья персона после Солнца и Луны. Молодые еще спали, а старики, привыкшие вставать на рассвете, готовились к утренней молитве. Зодчий, приладив на голову чалму, повернулся в сторону восхода, куда мусульманин обращает своей взгляд при молитве.

Тех, кто не поднимался на рассвете для совершения утренней молитвы и не благословлял «хранителей спокойствия и благоденствия государства», Наджмеддин в душе даже жалел, считая их недалекими, ограниченными людьми. Сам он никогда не пропускал утренней молитвы, ибо верил, что господь не оставит его своей милостью, да и молитва эта наделяла бодростью и спокойствием дух и тело. Эта привычка осталась у него, пожалуй, с самого раннего детства. И потом, уже будучи учеником медресе, он аккуратно и неизменно поднимался на рассвете, дабы совершить утреннюю молитву.

Помолившись, зодчий спустился к реке — вода глухо клокотала, билась о валуны и каменные глыбы. Он постоял немного, любуясь несравненной красотой природы, и потихоньку вернулся к себе. Осторожно, чтобы не потревожить спящих учеников, он вошел в шатер.

Рассвело. Из-за гор выкатилось солнце. Зодчий взял книгу «Шаклул Гита» и принялся читать. Вчера он велел Зульфикару не забыть захватить с собой и «Тахрир Эклидус», но сейчас ему не хотелось искать эту книгу, а вернее, беспокоить спящего юношу. Вытащив заложенную между страниц «Шаклул Гита» бумагу, зодчий нанес на нее несколько новых линий. Уже давно обдумывал он проект нового здания медресе и как-то даже в разговоре обронил, что вот, мол, вернется с войны его сын живым и невредимым, и он, зодчий, в честь великой победы построит новое медресе, и будет оно самым прекрасным из всех, что до сей поры украшали их Хорасан…

А сейчас, накинув на плечи бешмет, сидел он у шалаша и листал книгу. От солнечных лучей шло приятное тепло. Время от времени он отрывался от чтения и наносил какие-то линии на большой лист бумаги, прижатый к земле камешками, чтобы, не дай бог, не унес его ветер. А затем снова погружался в раздумье.

Устад Кавам, спускавшийся к реке, дабы совершить ритуальное омовение перед утренней молитвой, увидел Наджмеддина Бухари, сидевшего у шатра и читающего книгу. Казалось, старик не отрывался от «Шаклул Гита», но на самом-то деле все время вскидывал глаза, любуясь зеленой долиной, пламенеющим ковром тюль панов на холмах, красотой и величием гор, чувствуя на лице ласку ветерка, колышущего огромные, в ладонь, листья ревеня. Изредка взглядывал он на спящих у самого входа в шатер юношей — своих учеников: подрастает новое поколение… Вот он и состарился. Годы промчались, не успел оглянуться — уже за шестьдесят, скоро достигнет он возраста пророка. Ну что же, у него двое детей. Правда, не привел аллах обнять и ласкать внучат. А ему так хотелось, чтобы в их доме зазвучали веселые детские голоса. Человек стареет и всем существом своим чувствует уходящее время; прожита долгая жизнь, но ведь все имеет свой конец. Всяк смертен. И то, что осталось еще прожить, тоже пролетит, словно единый миг. Но кажется человеку, будто он будет жить вечно, и чувством этим проникнута каждая клеточка его сознания. Когда большой корабль смело рассекает морские волны, стремясь к далекому берегу, ко дну его прилипают ракушки, плывут вместе с ним, и невозможно ни уничтожить, ни соскоблить их. Точно так же человек к старости приобретает жажду к накоплению, к богатству, и, словно ракушки на дне корабля, страсть эта сопровождает человека до самого гроба.