Мирмухсин Мирсаидов - Зодчий

Наджмеддина Бухари угнетала (и устад Кавам отлично знал это) причастность его предков к сарбадарам, и порой ему думалось, что это чувство какой-то подспудной тяжести на душе продлится, пожалуй, до самого судного дня. И стоило ему погорячиться либо сделать, на взгляд устада Кавама, что-то не так, как тот не упускал случая напомнить другу о его прошлом.

Самым великим своим счастьем, самым главным своим богатством зодчий Наджмеддин считал сына и дочь и по праву гордился ими. Особенно же баловал он дочку — красавицу Вадию, которая походила на отца смышленостью, умением быстро и остро ответить на любой вопрос. И хотя из девочки она превратилась в прекрасную девушку, она все еще казалась отцу ребенком.

Часто зодчий думал о родной своей Бухаре, об истории и трагедии этого прекрасного города, которую он услышал от своих дедов и прадедов, о страданиях и бедах, выпавших на долю его жителей.

Ворвавшись в город, Чингисхан проскакал на коло до минарета Калан и замер в изумлении перед сим величественным сооружением, перед вытянувшейся в небо башней. Он долго оставался там, покусывая пальцы и так задрав голову, что даже малахай его свалился на землю. Потом промчался мимо стоявших с опущенными головами старцев и вошел в мечеть Джаме. Тут он схватил за бороду имама мечети и стал осыпать его оскорблениями.

«Мы сдали тебе город, мы склонили перед тобой седые головы лишь для того, чтобы не разрушил ты прекрасные наши здания и не истребил жителей. Ты же оскорбил и осквернил всех и вся. Ты грабитель и захватчик», — изрек имам. И в мгновение ока монголы отрубили ему голову, и вслед за ней слетело еще более сотни голов. Все они были сброшены в колодец во дворе мечети Джаме. Жены и дочери бухарцев были обесчещены, многих монголы увезли с собой. О несчастный, о прекрасный город, сколько же пришлось тебе пережить, перенести! И хотя зодчий Наджмеддин поселился далеко от своего родного города, он помнил до мелочей все медресе, все минареты. Думал он и о руинах Шахри Хайбару Варзанза и Варахша вокруг великого города несравненной красоты, города, вечно испытывающего жажду.

Он тосковал о родной земле.

Возившаяся во дворе Бадия не догадывалась о думах отца. Он глядел на дочь, но мысли его были далеко — в родной Бухаре, он вспоминал дни своей юности.

Вечером того дня Наджмеддин Бухари вернулся домой опечаленный. Бадия решила, что отец устал за день, и поставила ему еду на низенький столик. Зодчий не стал, как обычно, разговаривать с дочерью, не вышел во внешний двор беседовать с учениками о делах, о планах на завтра. Он лег и забылся тревожным сном. Да и вообще он был не похож на себя в последние дни. И дочь и жена зодчего считали; что это либо устад Кавам, либо Ахмад Чалаби портят ему настроение новыми своими кознями. Либо что-нибудь не ладится на строительстве. Разные причины старались отыскать мать и дочь. Одного лишь Низамеддина, казалось, не тревожило состояние отца.

Лишь наутро, во время завтрака, зодчий поведал о трагедии, разыгравшейся в семье одного из бедных поденщиков, работающих на стройке.

Одиннадцатилетняя дочка этого многодетного бедняка гуляла с младшими братишками на берегу анхора [10] Анхор — речка. . Инджиль, расположенного напротив их жилья. Двухлетний ев братишка, играя, упал в воду. Девочка кричала, звала на помощь, но тщетно — вокруг не было никого, и ребенок утонул. Тогда, решив, что ее все равно убьют, она кинулась в воду. Труп двухлетнего ребенка нашли лишь сегодня, а труп девочки так и не обнаружили…

Зодчий все никак не мог успокоиться. Когда в прошлом году с верхнего минарета свалился и разбился насмерть один из облицовщиков, устад Наджмеддин Бухари пережил это как личное свое горе. Тогда он велел Ахмаду Чалаби отнести семье рабочего денег. Но что деньги? Пока возводится здание, сколько жизней уходит, сколько тут трагедий. «Множество трагедий», — думал он, а сердце все не давало покоя. Он роптал и сетовал на превратности судьбы. Огорчился тем, как много приходится страдать и терпеть беднякам.

«Все горести мира в вашей душе, отец, — твердила Масума-бека, желая утешить мужа. — На все воля божья. Что может сделать человек, раз он только раб божий? А вы в последнее время совсем извелись. Возьмите себя в руки, поберегите себя». Вслед за матерью и Бадия тоже повторяла слова утешения.

Смотритель работ Ахмад Чалаби, толстый человек лет сорока с низким лбом и бегающими глазками, был на редкость болтлив, необыкновенно услужлив, изысканно любезен с чиновными людьми, порою даже суетлив. Хотя он был круглым невеждой и далек от наук, тем не менее он считал себя вправе осуждать деятельность Улугбека Мирзы. Когда-то он учился в медресе, но не смог одолеть премудростей наук и, оставив учение, стал торговать в лавке отца на Кандахарском базаре. Ахмад Чалаби был сыном мелкого торговца и менялы — ростовщика Чалаби Ходжи. Неизвестно, как и когда обратил он на себя внимание устада Кавама, но, так или иначе, по его протекции получил работу у Мирзы. Случилось так, что Байсункур-мирза, вместе со своей свитой, был в гостях у кого-то за городом. Решив сотворить молитву, он стал искать укромное местечко и присел за пеньком, намереваясь здесь же совершить ритуальное омовение перед молитвой.