Вера Крыжановская - Фараон Мернефта

— Возлюбленное дитя мое, — отвечала я, целуя его в лоб, — вскоре я снова увижу твоего отца там, где царит полное равенство, где все созданы Озирисом из одинаковых лучей его благости. Я без стыда могу встретиться с душою Итамара, потому что берегла тебя, любила и воспитала. Тебя, дитя нашей любви, оставляю богатым и сильным: все, что могла дать тебе, кроме материнской любви, я дала. Что же касается твоего отца, то он убит кинжалом: рука мстителя смыла в его крови честь фараона.

— А, — прошептал Мезу, бледнея, — значит, правда, что один из членов нашей семьи, имени которого никто никогда не произносит, умер насильственной смертью, и тот, чье имя изглажено, мой отец? Умоляю тебя, мать и благодетельница, расскажи мне все в эту торжественную минуту.

Он наклонился надо мною, и я тихим голосом все рассказала.

— Ты родился возле трупа своего отца, — сказала я в заключение, — но если ты любишь меня, то никогда не станешь искать убийцу, который лишь орудие царской воли.

Я не хотела, чтобы он убил Шенефреса, если бы случайно узнал истину, и заметила лихорадочное волнение, с которым он меня слушал.

Вдруг он выпрямился во весь рост и поднял к небу сжатые кулаки.

— Я отомщу за тебя, услышь эту клятву, дух моего отца! Я разобью ярмо, гнетущее наш несчастный народ. Я буду бороться и дам ему независимость, пот перестанет течь с чела моих братьев на землю рабства. Никто не покраснеет больше, пожимая нашу руку, и настанет время, когда все низко склонятся перед этим презираемым народом и мир будет им управляться. Такова будет моя месть за перенесенные вами страдания, несчастные родители! Так сбудется предсказание о моем будущем! Я заселю пустыню, основав великий народ, и умру, высоко стоя над смертными на престоле Израиля, с которого буду править с мудростью и милосердием.

Я слушала его с волнением и страхом. Вдруг луч восходящего солнца озарил плоскую кровлю и осветил розовым ореолом бледное, прекрасное лицо Мезу и его возведенные к небу сверкающие глаза, в которых отражался океан эмоций.

Я вздрогнула. Неужели Ра, который приветствовал его рождение, услышал и освятил эту страшную клятву?

Но размышлять об этом я не могла, слишком много волновалась в эту ночь и лишилась чувств.

Когда я очнулась, то увидела, что Шенефрес стоит у меня в ногах постели, а Мезу, прощаясь, поцеловал мою руку и вышел; это была наша последняя встреча при моей жизни. С того дня я начала чахнуть и, не вставая с постели, с часу на час ждала своего освобождения. Вечером, когда я снова лежала на плоской кровле, беспокойство, мучившее меня с утра, превратилось в леденящий холод, охватывавший все мое тело. Все вокруг меня кружилось, будто освещенное пламенем пожара, затем меня ошеломило сильное потрясение.

«Я восхожу к Ра», — подумала я. Затем сердце мое сжалось: нет, я иду на суд, страшные безжалостные судьи царства теней будут судить мои сердце и дела.

В эту минуту предо мной явилось сияющее существо. Его спокойный величественный вид выражал благодушие.

— Дух Термутис, — молвил божий посланник, — прежде чем идти на суд, ты отправишься к своему сыну, храни его, покровительствуй ему, пусть твоя любовь поддерживает его и поможет восторжествовать над самим собой, ибо велико его испытание. Такова теперь твоя земная миссия.

Верной тенью я сопровождала сына на войне, оказавшейся для него неудачной. Он испытал поражения, которые враги приписали не трудным обстоятельствам, а злой воле выскочки-еврея, достигшего незаслуженного величия.

Когда Мезу вернулся домой, царь выразил серьезное недовольство, на что мой сын ответил холодным равнодушием.

С грустью я наблюдала, как мрачное озлобление наполняло его душу; он чувствовал, что его едва терпят при дворе, где он должен был блистать, и яростная месть, которую он питал к Египту и Рамзессидам, смещалась с непомерным честолюбием.

Не имея возможности завладеть венцом фараонов, он решился стать царем презренного, но многочисленного народа, к которому принадлежал его отец. Он мечтал осрамить и покарать египтян, забывая, чья кровь течет в его жилах.

Он ухватился за эту мысль, посвящая ей все силы своего гения, все свои познания, но Мезу был одинок и чем чаще сталкивался с еврейским народом, тем более находил его низким, трусливым, коварным и вероломным. Другой на месте этого железного человека потерял бы мужество; он же ожесточился и решил, что страхом и неумолимою жестокостью дисциплинирует племя и вдохнет в него мужество.