Сергей Максимов - Путь Грифона

Суровцев, действительно, точно пел. И это пение, наслаиваясь на немой аккомпанемент пальцев, без слышимых музыкальных нот, точно пробуждало внутреннюю музыку в чуткой душе Аси:

Он продолжал и продолжал это почти беззвучное пение. Его шёпот ложился поверх плавной игры пальцев, которые неожиданно мощно усиливали воздействие полушёпота и самих слов:

Повторив жестом рефрен «никогда», он глубоко вздохнул и, качая из стороны в сторону головой, стал заканчивать своё печальное признание. В финале как будто встал на ещё более высокую музыкальную ступень, уподобившись в широте жестов дирижёру:

Стихотворение-романс оборвалось вместе с медленными движениями рук, дублировавшими его полушёпот. Ася молча подошла. Склонилась. Прижалась в поцелуе к его щеке. Он почувствовал её слёзы. Наверное, в этот момент могли последовать объятия и страстные поцелуи, если бы он сделал еще хоть одно малейшее движение. Но Суровцев остался неподвижен.

Ася отпрянула от него. Повернулась и быстро вышла прочь. Опустив голову, под чуткими взглядами присутствующих прошла по цеху. Хлопнула входная дверь, на звук которой обернулись даже те, кто от рождения не имел слуха. Обернулись совсем не потому, что звук закрывшейся двери был слишком громок. Чуткие к волновому колебанию воздуха, эти не совсем обычные люди точно уловили ещё и энергетическую волну отчаяния, мгновенно долетевшую до них с самой неожиданной стороны.

Стихи его так и не оставляли, несмотря на очередной зарок ничего не слагать. Стихотворные строки позволяли сконцентрированно объяснить самому себе, что было, что есть и, возможно, ещё будет. Сама неопределённость его судьбы заставляла размышлять о прошлом, о настоящем и о будущем. И если свою любовь он действительно как печатью и клеймом отметил словом «никогда» и принял, что называется, к исполнению, то как жить и поступать сейчас и далее, было не ясно.

Проведя всё лето и осень в верховьях Томи, занимаясь геоморфологическим описанием обоих берегов реки, он со страшной обыденностью и очевидностью осознавал саму тщетность человеческой жизни. Всю её бесполезность, быстротечность и, казалось ему, никчемность. Образования четвертичного периода, которые он «выколотил» за летние месяцы из скальной породы, все эти сотни тысяч окаменелой фауны, все эти продуктусы и спириферы не прибавляли душевного спокойствия и веры в будущее.

Он невольно начинал размышлять о том, что даже и три миллиона лет, отделявшие его от окаменелой жизни, в планетарном масштабе – всего лишь миг, который закончится когда-то планетарной же катастрофой и гибелью всего живого. И если не вечна планета, то что в её истории значит жизнь даже всего человечества! Не говоря уже о судьбе одного представителя этого странного, беспокойного, недалёкого и ограниченного сообщества. В ожидании, когда встанет река, в перерывах между оформлением отчёта о проделанной за сезон работе, в охотничьей избушке, при шуме осеннего дождя, не без грусти записал на последней странице геологического дневника:

Оставив на протяжении всего своего маршрута закладки, за которыми предстояло вернуться в следующем полевом сезоне, в первых числах декабря 1934 года, на лыжах, по льду, вышел к деревне со смешным названием Ройки, расположенной среди лесистых гор на правом берегу верхней Томи.