Аркадий Савеличев: Савва Морозов: Смерть во спасение

Амфи не слушал перепалку, а свои прожекты развивал:

— Как вы не понимаете: если студенчество выступит с любой программой, то вся либеральная Москва с ума сойдет. С шестидесятых годов за довершение реформ говорят и пьют, кто водку, кто шампанское, смотря по карману, а толку? Провозглашают тосты, потом неделю дрожат. Неужели не предвидите, что если мы поднимем красные флаги и рявкнем: «Конституцию!» — то все наши милые либералы, вся эта мизерия, не только попрячется по норам, но тайно даже будет аплодировать казакам и охотнорядцам, избивающим студентов.

— Без работного люда открытое выступление — бессмыслица, — вдруг разумный голос у купеческого сынка — фабриканта прорезался. — Но союзник наш еще в пеленках, еще лапками бессмысленно барахтает. Хотите такого же избиения, как в Петербурге, у Казанского собора?

Да, там казачки славно помолотили студиозов!

В этом галдеже про ректора-усмирителя позабыли. Он чуть не плакал, сидя одиноко на стуле. Кто‑то за супругой его послал. Увели под руки в недра казенной квартиры, где верная супруга принялась отпаивать его коньячком.

Но дальше‑то что?

Пришли передовые и любимые профессора. Им не свистели, но встретили тоже холодно.

— Профессор, говорили, оставьте. Мы понимаем ваши добрые намерения и благодарим. Однако — не надо! Все это пустые слова.

— Предлагаю послать за попечителем! — крикнул Амфи-законник.

Приехал попечитель учебного округа, граф Капнист. Министерство впервые решило наложить руку на университет с помощью этого завзятого чинуши, совершенно чуждого науке. Что бы значил он, не будь на нем раззолоченного мундира!

Но блеск казенного золота уже не действовал на студентов. Не купеческий сынок, так Амфи вскочил на кафедру. Его потянуло на байки:

— Жили-были старик со старухой, — вопреки дружку Савве ёрничал он. — У них было три сына: двое умных, а третий — с печки попечитель!

Капнист проглотил выпад и поздоровался:

— Здравствуйте, господа!

Ему не ответили. Студенты слушали попечителя равнодушно, пока не уразумели: министерство его устами требует — никаких петиций! Приказывает студентам повиноваться начальству и немедленно без рассуждений вернуться к занятиям.

В громадном актовом зале стало тихо, как в погребальном склепе. И в мертвой тишине прозвучало слово купеческого сынка:

— Мерзавцы!

Бурей вскипел зал. Уже ничего нельзя было поделать.

— Долой!

— Министерский холоп!

Профессора беспомощно метались между студентами и попечителем. Он под улюлюканье затрусил к выходу.

— Тогда нужны войска! — топал ногами в Думе Тимофей Морозов еще похлеще, чем его сынок в университете.

Университет нужно было закрыть, студентов-зачинщиков — арестовать. Но кто возьмется? Со времен Александра I университет жил по «вольному уставу», как можно было вводить войска? И губернатор, и обер-полицеймейстер оказались в долгу как в шелку перед богатыми москвичами. Зря распинался мануфактур-советник Тимофей Морозов — у него‑то все давно пребывали в должниках.

Козлом отпущения, конечно, стала полиция. Обер-полицеймейстер трижды приезжал на своих казенных рысаках, но так и не решился штурмом брать университет.

Друг на друга все спихивали сомнительную «честь». Взял на себя поганую миссию участковый пристав Замайский. Блестящий сыщик по уголовным делам, игрок, шулер, вечно подсудный и вечно спасаемый полицией от суда и Сибири за сыскной свой талант.

Этот веселый и жуликоватый циник явился к студентам шут шутом — кланялся на все четыре стороны, приговаривая: «Черт меня побери!» Как было не улыбнуться — черт не брал этого ражего, рыжего детину.

— Дозвольте папиросочку покурить? — За плечи приобнял Амфитеатрова, чутьем почувствовав в нем одного из закоперщиков. — А это никак сынок добрейшего Тимофея Саввича? — приметил и сынка купеческого. — Славные вы ребятки! Право, хорошо бы к девочкам — ха-ха!..

Рыжий полицейский шут так всех очаровал, что оставалось только получить гарантии. Надоели уже университетские баррикады.

— Всем давно ко щам пора. Эх, господа! Со вчерашнего‑то, поди, проголодались? Я так вот еще и не опохмелился. — Он скорчил кислую рожу. — Давайте‑ка кончим это дело тишком да ладком, а? Надо же и нас, полицию, пожалеть: продрогли во дворе. Ведь даже обер-полицеймейстер не смеет к вам входить! Ну, инсургенты!

Льстило такое уважение.

Полицейский балагурил, а сам цепко запоминал физиономии и одежду студентов, особенно из первых рядов.