Аркадий Савеличев - Савва Морозов - Смерть во спасение

— Да я, что ли? Я?

— У тебя духу не хватит, слизняк. Но кто и по чьему приказу — ты знаешь. Молчи!

Он круто повернулся, но сделал всего два шага — и тут же с разворота вскинул браунинг. С муженька покойной Александры Тимофеевны слетела соболья шапка. На звук выстрела прянули из зимнего сада все, кто был. Тем более дело‑то рядом происходило — пуля, снеся шапку, и по стеклу дребалызнула.

Что‑то кричали вслед, Савва не слушал. Уходил в бешенстве. Сам не знал: только попугать хотел или. Стрелок он был хороший, а от шапки до черепа — и всего‑то два пальца!

После того, не сказавшись Зиновее, уехал в Покровское. Всего с несколькими слугами и верным черногорцем Николаем. Больше никого не требовалось. Конюшня оставалась на зиму в Покровском.

Может, так бы и жил до самой весны бездумно, но Москва не оставляла изгоя. Сразу две записи, в один и тот же день, привезли два разных нарочных.

В первой было: «Дядюшка, очень нужно повидаться. Николаша».

Во второй: «Льщу себя надеждой встретиться послезавтра у мадам Жирондель. Если не забыли — Татьяна».

Пути Господни неисповедимы! Племянник Николаша — это понятно. Но чего же опять нужно баламутной дщери якутского вице-губернатора?

Ясное дело, он поспешил поначалу к племяннику.

Время дневное, а племянник был дома, на съемной квартире адвоката Плевако.

— Ну? — здороваясь, поспешил объясниться дядюшка.

— Погодите маленько, мне надо собраться с духом, — спокойно, обдуманно попросил Николаша.

— Что ж, собирайся. хотя бы и в отношении стола!

Николаша за последний год кое-чему научился. Особой прислуги не было у хозяина шмитовской фабрики, но какой‑то добрый малый принес все, что надо.

Дядюшка удивлялся бережливости племянника, как и своему расточительству. Мещанин средней руки, не более. И племянник понимал насмешливый взгляд при виде семги и отварной курицы. Не обижался.

— Все думают, что я очень богат. На самом деле же отец, при последних болезнях запутавшийся, оставил долги, а имевшееся наследство поровну разделил на четыре части. Ничего не хочу сказать худого. но деньги все куда‑то подевались. Да и потом, когда остатние сроки поступят — могу я обирать сестриц Катюшу и Лизаньку, младшенького братца Алексея? Сами понимаете, нет.

Дядюшка не отвечал, жевал непотребную семгу, щедро запивая ее коньяком. Пусть выговорится, раз уж начал.

— А ведь я задумал новый цех строить. Наряду с фирменной мебелью — более дешевую, хотя и элегантную. Не на заказ, а через магазин. Думаю, для интеллигенции. Дело стоящее, дядюшка?

От совета дядюшка не отказался:

— Если потянешь — стоит попробовать. При иных обстоятельствах, чтобы тебя поддержать, и я стал бы твоим пайщиком. Но ты знаешь мое нынешнее положение?

— Знаю, дядюшка. И неужели вы подумали. я позвал вас, чтобы денег попросить?

— Не подумал, Николаша, не беспокойся. Бьюсь об заклад: не о хозяйственных делах ты хочешь со мной советоваться!

— Не надо биться, я проиграю. Есть более важное дело.

— Революция? Социализм?

— Не отрицаю: суть моя. А дело‑то, о котором мне не с кем посоветоваться.

— Господи, как я старый дурак не догадался! — вскричал сразу повеселевший дядюшка. — Любовь? Палаша?

Племянник густо покраснел:

— Да, выздоравливает.

— Любовь‑то?

— Палаша. Доктора, желая сорвать побольше денег, поначалу туману напустили.

— Рассеялся туманец?

— Почти что. Как совсем справится, мы с ней и...

— Свадьба? Ой, Николаша!..

Дядюшка захмелел уже немного, чуть не затискал племянника.

— Я‑то в молодости? Фабричную присучальщицy, да вдобавок обвенчанную женку племяша Сережки увел, а ты разве не Морозов?!

По мере того как расходились юношеские морщинки на лице у племянника, дядюшка становился все веселее и веселее. Помнил — не помнил о занятиях евреечки Палаши, просто сам был рад маленько покудесить.

Однако жеребячья радость Николаши была недолгой. Он вспомнил неизбежное:

— Да, но она иудейка.

— Велика печаль! Найдем попа, который в одну ночь окрутит.

Племянник посмотрел на него жалостиво. Разве, мол, вы не понимаете?

Понял, понял забывчивый дядюшка, в храм божий давно ногой не ступавший. Сам насупился:

— Да, мы же старообрядцы. А твоя‑то мать.

— После смерти отца из домашней молельни не выходит. Как я ей скажу? Как я решусь добить ее окончательно? Ведь я теперь глава семьи. И немалой, дядюшка.

Нет, что‑то мысли и у него не вязались. Большая политика с арестантом Пешковым мешалась, дела главные, фабричные, — с какой‑то запиской совершенно ему ненужной Татьяны, баламутной дщери вице-губернатора; собственная неотвратимая болезнь — с заботой о несчастной, падшей иудейке. Да? Но с племянником‑то, с племянником что делать? Хоть и назвал он его Морозовым, но легкости морозовской Николаша не принимает. Пожалуй, что‑то и от отца-протестанта к нему перешло. Протестанты — они же из протеста родились?