Аркадий Савеличев - Савва Морозов - Смерть во спасение

Верно, вороной кабардинец не знал устали, а черногорец Николай и понятия такого не имел. Его дело, когда врывались в чащу, рубить полуметровым кинжалом сучья и гортанно орать:

— Ху-у... фу-у… ху-у-у!..

Матерится, что ли, этот дикий бес? Нехорошо при таком весеннем солнышке. Добрые люди на пахоту собираются, скотину на луга выгоняют. А как же, Егорий грядет. Радуйся жизни. Думай о жизни, человек.

Едва ли кто из тех, кто снимал картуз, подозревал, что именно от того и хмурится барин — от вечного думания. Думы в Орехове, думы в Москве, те же думы и здесь, в тихом Покровском. Вот черногорец — тот душой понимал своего хозяина. Прорубая передом тропу, просил:

— Не надо, Савва Тимофеевич. Чего нам по оврагам лазить?

Верно, овраг был гиблый, овраг дальний. Сюда и черти‑то, поди, соваться побаивались. Как ни предан был Николай хозяину, но помнил и наказ хозяйки:

— Одного никуда не выпускай. Особливо на охоту. Да и верхом нечего ему.

Имелось в виду, что охота — это ружье, а скачки в седле — это безумие. Так или иначе, не для больного.

Больной! Поглядела бы хозяйка, как этот болящий через рвы и канавины прыгает. Николай с чистой душой наказ хозяйки нарушал, но все же хитровато советовал:

— А может, лужком, лужком, да вдоль Истры?

Там все‑таки какая-никакая была дорожка.

И вот послушался Савва Тимофеевич. Со дна оврага по крутояру выскочил и крикнул своему кабардинцу:

— Э-эть... аллюр три креста! По старой памяти.

Куда уж его память вела, было неведомо. У Николая конь был все же похуже, отстал.

А хозяину, Савве Тимофеевичу?

Верно, какая‑то память. Та же узкая дорожка, которая вгрызалась в урёмы верхней Истры. Все теснее, теснее ели, оплетеные черемухой, хлещут ветки не столько коня, сколько его самого. Он рад, что оторвался от надоедливого надсмотрщика. Хотя нет у него сейчас более верного человека, чем этот черногорец. Он давно обрусел и перенял от своего хозяина все его привычки. В том числе — и перед бабами длинные руки растопыривать. Чего доброго, увеличит народонаселение в поместье! Для Саввы Тимофеевича не секрет, что сейчас в этих самых Ябедах, ближней деревне, обминает бока лесниковой вдове. Самого лесника бревном задавило, когда по ночному времени вековой ельник барышникам сбывал, а хозяйку и верхушкой не задело. Хи-хи-хи да ха-ха-ха! Право, к троим лесниковым ребятенкам и еще какую черномазую рожицу прибавит. Дело благое.

Такие думки поднимали настроение. На очередную светлую поляну он выскочил в полном согласии с солнцем и весной. Все верно! Разлапистая ель. Костерок под ней. Местная аборигенка в веселом платьице.

Он забыл ее имя и просто сказал:

— Здравствуй. Ждала меня?

— Ждала, — распахнула она кофтенку, прикрывшую платье. — Садись, коли проголодался.

— Верно, я не завтракал.

— Ия не завтракала по утрешку. дас таким‑то мужиком!

Похвала пришлась по душе. Да и соседство такое славное — вспомнилось позапрошлое лето.

— Странно, я с тех пор тебя не встречал. Ты вроде как постарела.

— Э! Это с какой‑то стороны меня повертеть!

— Да уж поверчу, не беспокойся.

— Чего бабе беспокоиться, коль мужик такой охочий.

Она растянулась на бывшей при ней холщовой подстилке, а платьишко как‑то и само собой задралось. Деревенские, они ведь разных трусишек не носят. Да, но в позапрошлое лето на ней были и трусишки шелковые, и нижняя такая же рубашонка — все промокло, но по-молодому горячее и упруго-тугое. Чего же теперь‑то? Сверху вроде как два обвисших мешка вывалились, снизу какие‑то синие жилы вдоль ляжек плетьми плетутся.

— Да ты совсем не та! Ты чего растопырилась? — Он бешено подтянул ремень. — Чего меня поманула? За два года так не стареют!

— Не два, — был обиженный ответ, — а все сорок. Сколь тебе надоть, недотепа? Иль не стоить? Так все равно — за обиду‑то плати. А то мужик мой к тебе придет да все дворцы твои пожгеть. Да хоть и сейчас. Где‑то тут лесок твой рубит, чего на шкалик ему не подработать. Барин да миллионщик, а рублишка какого завалящего нету?.. Счас я позову! — вскочила, отряхиваясь, баба. — Федул. беги с топором! Наси-илують!..

Не страх сразил Савву — намек на его жадность. Какие деньги могли быть при утренней скачке! Он повинно сказал:

— Приходи в усадьбу. Заплачу.

Но из‑за спины его Николай гаркнул:

— Нэ надо! Нэ ходить! На, стерва! — бросил он деньги и выскочившему из чащи мужику погрозил кинжалом: — Прочь! Заколю!

Хозяину он ничего не сказал, который поплелся обратно. Николай, разумеется, позади. Кто их знает, этих дурных мужиков?