Аркадий Савеличев - Савва Морозов - Смерть во спасение

И что за жизнь началась! Бархаты, шелка и камни любые на выбор — в этом Савва не скупился. От великой любви и детки посыпались как из мешка. Вслед за первенцем Тимошей, названным в честь деда, — и Маша, и Люлюта, и напоследок Саввушка, в честь жизнелюбивого родителя. Живи да радуйся.

Но чем дальше, тем меньше было радостей у Зиновеи-Зинаиды. Не то чтобы Саввушка слишком много волочился за артисточками, — это дело мужское, дело понятное, — судьбы своей не понимал. Если фабричная девчонка жизнь свою начала выводить на большак, так разве остановится на купеческом пороге, пускай и самом богатом? Вокруг Саввы вились графы, бароны, князья, все ему в карман лезли, а за глаза посмеивались: дурачок наш купчик-голубчик! В новом особняке балы, приемы, ужины, самые разные празднества, но ведь они — дворяне, а Савва кто? В отца! В Тимофея Саввича, родителя. Тот от дворянского звания, которое на блюдечке подносили, из лести, отказывался, и Савва туда же. Как ни билась Зинаида Григорьевна, давно забывшая фабричные привычки, установить в своем шикарнейшем особняке светские привычки — ничего не получалось.

Жить стали на два этажа. Внизу были светские приемы, а вверху дым коромыслом. Артисты, шлепающие в сапогах писатели, вроде какого‑то Пешкова, беглые смутьяны. революць-онеры! Ведь до глупой фанаберии дошло: в кои‑то веки напросился в гости генерал-губернатор всей Московии, великий князь и дядя нынешнего государя. не вышел Савва навстречу, не спустился по своей проклятой лестнице! Гордыня, какая не пристала и племяннику — государю. Хозяйка на короткой ноге с великой княгиней, а он на этих приемах с артисточками тешится! Лестница, украшенная русалками евреенка Врубеля, напрочь дом на две части расколола. Какие уж там дворянство. графство! Для этого с графьями‑то надо повежливее.

Уж на что граф Сергей Львович, сын великого Толстого, прост и покладист, а тоже дружбы не получилось. Однокашники по университету, вместе помогали голодающим, ездили в гости в Ясную Поляну. и что же? Угасла дружба, не поддержанная взаимностью. У графа Сергея и без Саввы друзей немало — какие же друзья, по большому- то счету, у шалопутного Саввушки?

Всех отвадил. Всех разогнал. На капитана Джунковского — кричит, на барона Рейнбота, свитского генерала. страшно подумать, с револьвером выскакивает!

Не сумасшедший ли, как в приливе материнского гнева говорит свекровушка?

Прискакал сегодня с Красной площади, лицо перекосилось, глаза истинно сумасшедшие, вбежал в столовую, кричит камердинеру:

— Вина! Бочонок целый! Великого князя бомбой в куски порвали! За упокой грешника!

Не знаешь, то ли истинный помин по христианской, да еще романовской душе, то ли морозовское ёрничанье?

Она уже об этом знала. По долгу женской дружбы из апартаментов Елизаветы Федоровны ей позвонили. Боже правый! Только из приличия к великому горю княгини- подруги и не поехала с сочувствием, через секретаря наказала соболезнование передать. Теперь и эта дружественная нить вместе с черной бомбой порвалась. Куда девать себя, куда податься?

Она посмотрела-посмотрела, как Савва хлещет вино «за упокой», — и приказала кучеру:

— Сани!

Надумала она ехать к свекровушке. Да, к Марии Федоровне.

Свекровь так была польщена неожиданным визитом невестки, что впервые ее назвала:

— Зинаидушка? Какими судьбами?

— Горестными, матушка Мария Федоровна, — скромно потупилась Зинаида Григорьевна, становясь перед ней на колени и целуя ручку.

Все это произвело такое благое впечатление на Марию Федоровну, что она самолично — откуда и силы взялись! — подняла ее с полу и усадила рядом с собой на диване.

— Самовар. Пошустрее, — велела она своим приживалкам. — И все лишние убирайтесь.

Лишние — это значит все до единой души. Им дрожать за дверями, в других, глухих комнатах.

— Догадываюсь, Зинаидушка, что привело тебя ко мне, — и она, как и невестка, склонила к ней седую голову, крытую черным шелковым платком.

— Правильно догадываетесь, матушка Мария Федоровна, — не стала скрывать Зинаида. — Измучилась я с Саввушкой. Право, не знаю, что и делать? Ведь разорит он семью, без копейки внучат ваших оставит!

— Ну, положим, для них‑то и у меня копейка найдется. Чай, не нищие. А остерёга твоя своевременна. Уж на что я привязана к Саввушке — сыночку, а прилюдно, на Правлении заявила: «Устал ты, Саввушка. Не по плечу тебе стало директорство. Уходи на покой». Он было навострил по обычаю рога и на мать: «В сорок‑то четыре года? Нет, матушка. Дело не брошу». Я вижу: пора ставить его на место. Неча жалеть. О внуках думать надо. Да и о тебе, Зинуля, о тебе. Верно ты говоришь: разорит он вас. Да и фабрики, нажитые дедом и отцом, с молотка пустит. Ну, да у меня‑то еще есть ум в голове, — кивнула она служанке, ставящей самовар: — Ид, больше ничего не надоть. Да-а. Да, обидела я господа в гневе, а делать нечего, пришлось доводить разговор до конца. Говорю, поглядывая на членов правления: «Коли сам не уйдешь — так мы понудим. Главные‑то паи Никольских мануфактур все‑таки у меня! Нут, тут уж как члены правления, мои любимые пайщики. — Конечно, подмаслила маленько, не без того. — Ведь разговор‑то какой оборот принял? Ни в какую не соглашается бизон клятущий! Тогда я уж прямо: «коль рога востришь — под опеку всеми родичами возьмем! Так, так, как недееспособного. На то есть доктора. Адвокаты опять же. Нашел с кем тягаться — с матерью родимой! Поди, батюшка‑то Тимофей Саввич в гробу на Рогоже ворочается, слушая твои упрямые речи. Так что: вот бог — вот порог! — указала ему на дверь. Члены правления и голосовать не стали, все единым голосом закричали: «Мы с тобой, благодетельница!» А как же — не во благо я им? Токо Сережка Назаров малость припоздал, наскочил уже за дверями зимнего сада на нашего бизона. Так он что, проклятый?.. Он чуть не пристрелил его! Шапку ему пробил, дай у меня над ухом пуля свистнула! Не в желтый ли уж дом его?