Всеволод Соловьев - Старый дом

— Да, сейчас… скорей… не теряй минуты… — сказал Сергей Борисович.

— Сейчас, теперь — это бесполезно! — ответил Владимир. — Ведь ночь — второй час… меня никуда не пустят. Завтра утром все узнаем.

— Но ведь это недоразумение, ведь не может же у него быть чего-нибудь общего с заговорщиками и изменниками? — тоскливо спрашивала Татьяна Владимировна.

— Надеюсь, — прошептал он, — только некоторые из виновных его приятели… они, верно, переписывались… Степан! — крикнул он.

Степан был тут.

— Скажи, ты, верно, видел, взяли бумаги Бориса Сергеевича?

— Взяли, взяли! — с ужасом едва выговорил Степан.

Владимир бросился вниз в комнаты брата. Он перерыл все ящики и убедился, что обыск был сделан и что все взято. А главное, взят и портфель…

Он побледнел и, собравшись с мыслями, стал подробно вспоминать, какие в нем были бумаги, какие в них пометки сделаны его рукой. Скоро, видимо, он успокоился. Он окончательно убедился в том, что, впрочем, знал уже и прежде, то есть в том, что эти бумаги могут сильно скомпрометировать только того, у кого они найдены. А небольшие отметки карандашом не могут быть против него уликой, если даже станут разбирать почерк. Его почерк и Бориса так похожи. Он принялся звонить и, когда на этот звонок прибежал Степан, он спросил его:

— Скажи мне подробно, когда вернулся брат и что после того было?

Степан исполнил его приказание.

— Я видел вчера на этом столе большой черный портфель… ты не знаешь — где он? — спросил Владимир.

— Они увезли его вместе с другими бумагами.

— Ты сам видел… наверно?..

— Видел, сударь, своими глазами… Батюшка Владимир Сергеевич, будьте милостивы, скажите — неужто Борису Сергеевичу что-нибудь дурное сделают?

— Ничего не будет! — проговорил Владимир.

— А вот портфель… Вы изволите спрашивать, что ж в нем такое, в этом портфеле, верно, бумаги?

— Что ж другое!

— Да какие бумаги-то?

— Да я, сударь, потому спрашиваю, — вдруг изменяясь в лице и сверкнув глазами, каким-то особенным голосом сказал Степан, — что портфель-то этот ваш и вы изволили третьего дня принести его Борису Сергеевичу…

Владимир взглянул на Степана с изумлением; лицо его вспыхнуло.

— Пошел вон, дурак! — закричал он.

Степан нисколько не смутился. Он был в особенном возбуждении и твердая решимость изобразилась на лице его.

— Иду, сударь, иду… Только ежели, не дай Бог, что с Борисом Сергеевичем случится, — так портфель-то этот ведь ваш он…

— Да что ты, скотина, с ума сошел, что ли? — окончательно выходя из себя, крикнул Владимир, схватив Степана за шиворот и вытолкнув из комнаты.

«Вот еще с этим холопом возиться придется, пожалуй! — бешено подумал он. — Этого еще недоставало!.. Да нет… Вздор какой! Что он может?»

Он пошел к себе в спальню, не зайдя к отцу и матери, разделся и тут только, вытянувшись под одеялом, почувствовал всю свою усталость — весь день на ногах… Во дворце… В тревоге… Он потушил свечу, уткнулся в подушку и через минуту заснул самым крепким сном, как человек уставший, но с чистой совестью.

Всю ночь и весь следующий день прошли для Бориса, как в тумане. Он не знал, куда это его привезли, где он находится.

Офицер ввел его в небольшую чистую комнату. В комнате этой было довольно холодно, так как печка, очевидно, давно уже не топилась и от окон очень дуло. Оглядевшись, Борис увидел кровать, простую железную кровать, с твердым матрацем и плоской, как блин, подушкой. Между двумя окнами, шторы которых были спущены, висело небольшое зеркало; на подзеркальном столике горела лампочка. В комнате стоял затхлый запах.

Вошел солдат, принес грубое, но чистое постельное белье, байковое одеяло.

Офицер спросил Бориса, не нужно ли ему чего-нибудь, не голоден ли он?

Борис отрицательно покачал головою.

— В таком случае, — сказал офицер, — я вас оставлю, спите спокойно и не тревожьтесь, нужно надеяться, что все обойдется благополучно.

Он вежливо раскланялся, позвякал шпорами и скрылся. Борис расслышал щелк замка в двери — и понял, что заперт на ключ. Он потушил лампу и, не раздеваясь, бросился на кровать. Ему сделалось вдруг ужасно холодно, он закутался в одеяло, но озноб не проходил. Тогда он встал, ощупью нашел свою шинель и покрылся ею сверх одеяла. Он ни о чем не был в состоянии думать и, наконец, заснул — утомление взяло свое.

Проснулся он поздно. Все было тихо, не доносилось ни одного звука. Бледный свет глядел в окна. Борис поднялся с кровати, чувствуя разбитость во всех членах. Голова была налита, как свинцом. Он подошел к окну, поднял штору; но ровно ничего не увидел: все окно было замазано белой красной снаружи. Мучительное, тоскливое чувство охватило его. Ему вдруг стало как будто даже дышать нечем, ему показалось, что он замуравлен, отделен от всего света.