Всеволод Соловьев - Последние Горбатовы

Клавдия Николаевна сидела, опустив руки, склонив голову.

«Non, décidément, je suis au bout de mes forces!» [14] Нет, решительно нет, мои силы на исходе! (фр.). — думала она и возвращалась все к одним и тем же, одолевающим ее теперь, безнадежным вопросам.

Конечно, и при жизни Бориса Сергеевича было то же, те же дрязги, те же мелочи, несогласия, так же трудно было ладить с Кокушкой и Софи, те же заботы обо всех… Но Борис Сергеевич был тут, его никогда не было слышно в доме, а между тем в нем заключалась для нее большая опора. Он всегда все умел уладить, все сгладить, его тихое влияние сказывалось не только на Кокушке, но даже и на Софи.

Теперь же вот они чувствуют, что уже нет никаких сдержек, они на своей воле. Она убедилась в последнее время, что со смерти старика на нее не обращают никакого внимания.

Софи уже не раз ее обижала, просто насмехалась над нею.

Что же это будет, чем же все это кончится? Делала для них, что могла, а теперь уж ничего не могу… ничего!..

И она еще ниже склоняла голову и еще мертвеннее опускались ее прозрачные руки.

Софья Сергеевна еще не пришла в себя от выходки Кокушки и измеряла комнату быстрыми, нервными шагами. Лицо у нее было бледное, злое; тонкие ноздри раздувались. Она казалась теперь совсем поблекшей, даже почти некрасивой.

Владимир рассеянно разглядывал на столе альбомы и, по-видимому, мысленно был где-то далеко.

Одна Марья Сергеевна продолжала находиться в хорошем настроении духа. Ее рознь с сестрою в последние годы перешла даже в очевидное недружелюбие, поддерживавшееся тем, что они неизбежно и невольно должны были жить вместе. Таким образом, она вовсе не приняла к сердцу выходку Кокушки и даже сейчас о ней забыла. Она глядела в окно, выходившее в сад, весь залитый светом солнца, пожелтевший, полуоблетевший, но очень красивый в этом осеннем освещении. Ей хотелось воздуха, движения. Жизнь и здоровье били ключом, блестели в ее серых глазах заливали ее щеки румянцем, высоко поднимали ее грудь.

— Боже мой, какой день сегодня! — сказала она. — Хоть бы прокатиться немного перед обедом… Софи, не хочешь ли?

— Ну, уж избавь! — отозвалась Софья Сергеевна.

— Я с удовольствием проедусь с тобою, Маша, — сказал Владимир.

— Вот и отлично! Позвони, пожалуйста, и вели заложить маленькую коляску. Только который же теперь час? Пятый! Ma tante, ведь вы нас подождете немного с обедом?

— Однако же, это невыносимо! Мне уж и теперь есть хочется! — вдруг воскликнула Софья Сергеевна. — Я кончу тем, что сама буду заказывать себе и завтрак, и обед, и буду есть в своей комнате…

Марья Сергеевна засмеялась.

— В кои-то веки попросила немного позднее обедать… А тебя вечно бог знает до какого часа ждать приходится… Ну, хорошо, мы не поедем, Володя, если Софи так есть захотелось, а поедем сейчас после обеда в парк — согласен?

— Я на все согласен, душа моя! — отвечал Владимир, продолжая перелистывать альбомы.

— Где ты был сегодня и откуда достал Барбасова? — говорила Марья Сергеевна, подходя к брату и обнимая его за шею.

Он поднял голову, взглянул на нее и даже удивился, будто в первый раз заметив, какая Маша вышла хорошая и как она на него ласково смотрит. Он улыбнулся ей.

— Я встретил Барбасова у Груни, — сказал он.

— У Груни? Какой Груни?.. Ах, да!.. Груня… знаменитая…

— Поджигательница, — договорила Софья Сергеевна.

— Нет, не поджигательница, а актриса, певица, артистка, о которой говорили во всех газетах, которая производила фурор и в Италии, и в Лондоне, и в Вене, и в Берлине! — высчитывала Марья Сергеевна. — Так ты был у нее? Это очень хорошо… Какая она? Расскажи. Я видела ее портрет, он у меня даже и теперь где-то. Она красавица, правда это?

— Красавица… да, — сказал Владимир.

— Где же она остановилась, в какой гостинице?

— Она живет теперь у Кондрата Кузьмича, в его домике.

— Неужели! — воскликнула Марья Сергеевна. — Это мне очень нравится. Знаешь, я непременно хочу познакомиться с нею… и ты мне поможешь в этом.

— С удовольствием!

— Только этого и недоставало! — с сердцем воскликнула Софья Сергеевна. — Самое лучшее, советую пригласить ее сюда, задать в честь ее обед…

— Так бы и следовало, конечно, — отозвалась Марья Сергеевна, — но я не хочу подвергать ее обидам, без которых не обойдется.

Софья Сергеевна остановилась перед сестрой и заговорила:

— Ты положительно с ума сходишь, Мари! Я уже давно замечаю, что ты не то чересчур оригинальничаешь, не то просто в какую-то нигилистку превращаешься, но ведь всему же есть мера… или ты шутишь?