Бернард Корнуэлл - Песнь небесного меча

— Конечно, не собираемся, — ответил я, — но все равно думай.

Потом раздался скрип несмазанных петель, возвестивший, что ближайшие ворота открылись, и мы въехали в полумрак города.

Альфред ждал нас: гонцы уже рассказали ему о нашем возвращении, поэтому я даже не успел поздороваться с Гизелой, как меня призвали в стоящий на холме дворец.

Я отправился туда с отцом Виллибальдом, Стеапой и Финаном.

Король ожидал нас в большом зале, ярко освещенном свечами, по которым Альфред подсчитывал время. Воск оплывал, густо стекая по опоясанным метками свечам, а слуга подрезал фитили, чтобы пламя не мерцало. Альфред писал, но бросил работу, когда мы вошли.

В зале находились также Этельред, а еще брат Ассер, отец Беокка и епископ Эркенвальд.

— Ну? — рявкнул Альфред.

Не гнев, а беспокойство сделало его голос таким резким.

— Она жива, — сказал я. — И невредима. С ней обращаются с уважением, подобающим ее сану, ее очень бдительно охраняют, и ее нам вернут.

— Слава Богу! — сказал Альфред и перекрестился. — Слава Богу, — повторил он, и я подумал, что он сейчас упадет на колени.

Этельред ничего не сказал, просто пристально смотрел на меня змеиными глазами.

— Сколько? — вопросил епископ Эркенвальд.

— Три тысячи фунтов серебра и пятьсот фунтов золота, — ответил я.

После чего объяснил, что первую часть следует выплатить к следующему полнолунию, а остальное следует доставить вниз по реке месяцем позже.

— И госпожу Этельфлэд не выпустят до тех пор, пока не будет выплачена последняя монета, — закончил я.

Епископ Эркенвальд и брат Ассер вздрогнули, услышав о размере выкупа, но Альфред и глазом не моргнул.

— Мы будем платить за собственное уничтожение, — прорычал епископ Эркенвальд.

— Моя дочь дорога мне, — мягко проговорил Альфред.

— С такими деньгами они соберут тысячи человек! — предупредил епископ.

— А без денег? — Альфред повернулся ко мне. — Что ее ждет, если выкуп не будет уплачен?

— Унижение, — ответил я.

По правде говоря, Этельфлэд могла бы обрести счастье с Эриком, если бы выкуп не заплатили, но я не мог об этом сказать. Вместо этого я описал судьбу Этельфлэд так, как ее жадно расписывал Хэстен.

— Ее доставят в каждое селение норманнов и покажут голой издевающейся толпе.

Альфред вздрогнул.

— Потом, — безжалостно продолжал я, — ее изнасилуют те, кто предложит самую высокую цену.

Этельред глядел в пол, церковники молчали.

— На кон поставлена честь Уэссекса, — тихо произнес Альфред.

— Значит, люди должны погибать за честь Уэссекса? — спросил епископ Эркенвальд.

— Да! — Альфред вдруг рассердился. — Страна — это история страны, епископ, собрание всех ее историй. Мы — то, чем сделали нас отцы; их победы дали нам то, что у нас есть, а вы хотите заставить меня оставить потомкам историю унижения? Вы хотите, чтобы люди рассказывали о том, как Уэссекс стал посмешищем воющих варваров? Эта история, епископ, никогда не умрет, и, если ее будут рассказывать, каждый человек, думая об Уэссексе, будет представлять принцессу Уэссекса, которую язычники выставили голой. Всякий раз, думая об Англии, люди будут думать об этом!

«Интересно», — подумал я.

В те дни мы редко употребляли название «Англия». То была лишь мечта, но Альфред в приступе гнева приподнял занавес, скрывающий его планы. И тогда я понял: он хочет, чтобы армия продолжала путь на север — и еще дальше, пока не будет больше Уэссекса, не будет Восточной Англии, не будет Мерсии и Нортумбрии, а будет только Англия.

— Господин король, — непривычно покорно проговорил Эркенвальд, — не знаю, будет ли существовать Уэссекс, если мы заплатим язычникам, чтобы те собрали армию.

— На то, чтобы собрать армию, требуется время, — твердо проговорил Альфред, — и ни одна языческая армия не нападет, пока не кончится жатва. А как только урожай будет собран, мы сможем созвать фирд. У нас будут люди, чтобы противостоять им.

Это было верно, но большинство наших людей будут необученными фермерами, в то время как Зигфрид приведет воющих, голодных норманнов, приученных к мечу.

Альфред повернулся к зятю.

— И я ожидаю, что нас поддержит фирд южной Мерсии.

— Так и будет, господин, — с жаром заверил Этельред.

На его лице больше не было заметно болезни, которая скрутила его тогда, когда я в последний раз видел его в этом зале. На его щеки вернулся румянец, бойкая самоуверенность Этельреда будто вовсе не пострадала.