Евгения Марлитт - В доме Шиллинга (дореволюционная орфография)

А мать? Сынъ не сомнѣвался въ ея материнской любви, хотя она и скупилась на ея внѣшнія проявленія такъ же, какъ на деньги – она презирала сентиментальности „нѣжныхъ созданій“. Она была очень высокаго мнѣнія объ умѣ и характерѣ своего брата. Непреклонную жестокость и строгость она считала необходимыми качествами мужчины такъ же, какъ любовь къ порядку и домовитости необходимыми качествами женщины. Она слѣпо вѣрила ему. Во всемъ же, что касается рода, изъ котораго она происходила, она считала себя обязанной быть спартански твердой, – интересы ея сына всегда были на второмъ планѣ, какъ утверждали немногіе близкіе знакомые, которые бывали въ монастырскомъ помѣстьѣ. Мнимое прекращеніе процвѣтавшаго нѣсколько столѣтій уважаемаго рода причиняло ей страшное горе, она не любила своихъ маленькихъ бѣлокурыхъ племянницъ, а къ матери ихъ въ душѣ питала презрѣніе. Это Феликсъ такъ же хорошо зналъ, какъ всегда замѣчалъ набѣгавшую на ея лицо тѣнь, когда кто нибудь говорилъ о томъ, что со временемъ соединенныя имена Люціанъ-Вольфрамъ будутъ стоять во главѣ ихъ рода: непримиримая женщина считала недостойнымъ такого отличія того, „кто сдѣлалъ ее несчастной“… Къ тому же она менѣе всего была способна смягчить дурныя впечатлѣнія, только что полученныя ея сыномъ, и возвратить ему почву въ домѣ своего брата… Да и къ чему это? Онъ и самъ, вѣдь, не нуждался и не желалъ больше этой негостепріимной родной кровли!

Молодой человѣкъ, хотѣвшій уже въ порывѣ негодованія переступить порогъ, вдругъ вернулся и подошелъ опять къ окну, – онъ теперь не долженъ былъ быть упрямымъ и раздражительнымъ, вѣдь онъ пріѣхалъ сюда не для отдыха, какъ онъ писалъ, а для важныхъ переговоровъ.

Жгучее опасеніе вдругъ заставило его сердце сильно забиться – въ Берлинѣ эти переговоры казались ему не такими трудными; теперь же, когда онъ увидалъ эти серьезныя рѣшительныя лица на фонѣ строгой простой мѣщанской обстановки, его предпріятіе показалось ему гигантски труднымъ. „Люсиль“, прошепталъ онъ со вздохомъ, и взоръ его блуждалъ по зеленѣющей вершинѣ вяза, озаренной тамъ и сямъ майскими лучами заходящаго солнца. И какъ бы вызванная этимъ словомъ явилась передъ нимъ на золотисто-зеленомъ фонѣ гибкая фигура съ длинными локонами, полная жизни и энергіи семнадцатилѣтняя дѣвушка, всегда готовая къ проказамъ и шалостямъ. Онъ чувствовалъ вокругъ своей шеи теплыя дѣтскія ручки, чувствовалъ ея дыханіе на своихъ щекахъ, и все обаяніе любви, опьянявшей его уже нѣсколько мѣсяцевъ, охватило его, придало ему силъ и мужества для борьбы и возвратило вѣру въ свои юношескія идеальныя воззрѣнія на жизнь.

Между тѣмъ маіорша вернулась въ кухню, она вынула изъ шкафа хлѣбъ и стала отрѣзать отъ него большіе ломти для стоявшихъ въ сѣняхъ нищихъ дѣтей. Совѣтникъ также пришелъ туда. Феликсъ слышалъ его твердые шаги по каменному полу кухни; онъ шелъ было въ столовую, но вдругъ остановился, какъ вкопанный.

Одно изъ оконъ кухни было открыто, а поденщикъ говорилъ служанкѣ, несшей въ стойло охапку свѣжаго клевера: „знаешь, старый баринъ въ домѣ Шиллинга вдругъ прогналъ Адама; мнѣ сейчасъ сказалъ объ этомъ кучеръ, который очень его жалѣетъ!“

– Занимайся своимъ дѣломъ! Я не плачу вамъ денегъ за ваши сплетни, – закричалъ совѣтникъ. Работникъ вздрогнулъ, – этотъ повелительный голосъ подѣйствовалъ на него, какъ ударъ ножомъ. Съ шумомъ заперъ совѣтникъ окно и схватилъ стаканъ съ полки, гдѣ они стояли одинъ подлѣ другого, блестящіе, какъ зеркало.

– Какъ это ты допускаешь, чтобы люди у тебя на глазахъ болтали и теряли время? – мрачно спросилъ онъ сестру.

– Лишній вопросъ, – ты знаешь, что я такъ же строго держусь правилъ дома, какъ и ты, – отвѣчала она уклончиво и повидимому нисколько не обидившись, – но Адамъ взбунтовалъ всю прислугу. Ему отказали изъ-за исторіи съ каменнымъ углемъ, и онъ даже былъ здѣсь клянчить у тебя; въ своемъ безуміи онъ грозилъ броситься въ воду.

Феликсъ тѣмъ временемъ прошелъ столовую и стоялъ въ дверяхъ кухни, онъ видѣлъ, какъ дядя машинально проводилъ рукой по жидкой бородѣ и разсматривалъ блуждающимъ взоромъ перила галлереи съ развѣшанными на нихъ лошадиными попонами и хлѣбными мѣшками и, казалось, не слышалъ и половины того, что говорила ему сестра.

– Все это вздоръ, – вдругъ рѣзко прервалъ онъ ея рѣчь. – Кто это говоритъ, тотъ никогда этого не сдѣлаетъ! – Онъ подставилъ стаканъ подъ кранъ и залпомъ выпилъ свѣжую прозрачную воду. – Впрочемъ, я всетаки зажму ротъ господину фонъ Шиллингъ, – онъ ужъ мнѣ надоѣлъ своимъ ребяческимъ гнѣвомъ, – добавилъ онъ, ставя пустой стаканъ на мѣсто. Онъ вытеръ платкомъ бороду и усы, а также провелъ имъ нѣсколько разъ по лбу, будто онъ у него вдругъ вспотѣлъ.