Федор Зарин-Несвицкий - Тайна поповского сына

Могущественный вельможа принял участие в судьбе бедного студента и все время щедро помогал ему, а потом и привез с собою в Петербург.

Теперь Тредиаковский чувствовал бы себя вполне счастливым, как он говорил, если бы над ним, как черная туча, не висел неотходно ужас перед Волынским. А, как назло, обер-егермейстеру Волынскому предполагалось поручить устройство всех празднеств по случаю ратификации мирного договора. А на этих празднествах нельзя было обойтись без стихов официального придворного пиита, Василия Тредиаковского. В этом случае несчастному пииту не мог помочь даже и его вельможный покровитель, князь Александр Борисович Куракин, всей душой ненавидевший Волынского.

Да, эти мысли отравляли все существование Василия Кирилловича. А все дело из-за басенки, написанной в угоду своему покровителю. Эта басенка была написана Василием Кирилловичем давно и носила название «Самохвал».

Самолюбивый, считавший себя неизмеримо выше всех других, Волынский узнал себя в этих строках:

Но за своими работами Василий Кириллович забывал об этих опасениях, да и Варенька всячески старалась отвлекать его от них.

— Ведь в самом деле не лютый же зверь кабинет-министр, — говорила она, — да и притом не до того ему теперь.

Василий Кириллович качал головой и думал про себя:

«Зверь не зверь, а под сердитую руку может ребра поломать да приказать палками до смерти заколотить».

А что Волынскому теперь было не до бедного пиита — это было верно. Он вел последнюю игру, и ставкой была его голова…

Прошло немного времени, и Сеня стал в семье родным. Он знал все мелочи их жизни, когда и сколько получал Василий Кириллович денег, кому случайно задолжал, что работает, где бывает. Узнал он также, что Варенька была не родной дочерью Василия Кирилловича, а его падчерицей. Василий Кириллович женился около десяти лет тому назад, сразу по возвращении из Парижа, на вдове провинциального секретаря, у которого, была шестилетняя дочь. Но через год жена умерла, и Тредиаковский, совершенно одинокий на свете, всей душою привязался к девочке, она платила ему тем же, называла его отцом и ревниво охраняла его покой и работу.

По природе доверчивый и ласковый, Сеня привязался к этой семье и тоже раскрыл им все свои тайны.

Сперва Василий Кириллович был глубоко поражен словами Сени и даже не хотел верить. Но когда Сеня на пустыре за домом показал ему опыт со своей птицей, а потом и свои полеты, Тредиаковский со слезами на глазах обнял его.

— Вот воистину мастер! — воскликнул он. — Слава, слава российскому разуму. Да живет Русь православная!

Тредиаковский был весь день в восторженном настроении, про Вареньку и говорить нечего. Василий Кириллович сам был математик, но он был поражен расчетами Сени. Целый вечер Сеня показывал ему свои чертежи и вычисления. Он теперь строит новый прибор, такой, что человек может сидеть и, сидя, как в лодке, управлять рулем и парусами.

Василий Кириллович со свойственной ему добросовестностью и терпением рассматривал все чертежи и вычисления и, отобрав из них один листок и отложив его в сторону, серьезно проговорил:

— А это спрячь и никому не показывай. Люди интриганы. Без этого все устройство понять можно, но машины нельзя устроить. Понял меня?

Сеня хорошо его понял.

Действительно, одно малое вычисление, одно ничтожное соотношение двух второстепенных частей аппарата было душой всей машины.

Как ясно, как подробно все на чертеже, но без этого не устроить аппарата.

Сеня помнил, как он каким-то чудом, сам не понимая как, натолкнулся на эту мысль.

Действительно, зачем посвящать всех в тайну своего изобретения.

Тредиаковский, не теряя времени, решил поговорить с академиком Эйлером, а также с князем Куракиным, имевшим большое значение при дворе.

Исполненный радостных надежд, Сеня не мог вытерпеть и полетел к Кочкаревым поделиться своими мечтами, а также проведать, как дело Артемия Никитича, и спросить, когда можно показать ему махинацию.

Но в доме Кочкаревых он застал слезы и смятение. Кочкарев пропал без вести. Два дня тому назад он поехал к Бирону и оттуда не вернулся. Напрасно Астафьев и сама Марья Ивановна бросались, куда только могли, никто не мог или не хотел им ответить на их вопросы.