Михаил Каратеев - Русь и Орда

— Ладно, сказывай, с чем тебя прислал великий хан, — промолвил Дмитрий Иванович. — Есть ли от него какая грамота?

— Грамоты нет, князь. Но чтобы ты знал, что я буду говорить от имени великого хана, он дал мне вот эту пайцзу.

С этими словами Карач-мурза вынул из-за кушака и показал Дмитрию овальную золотую пластинку с вырезанной на ней головой тигра и надписью по-татарски: «Силою всевышнего Аллаха, да будет благословенно имя великого хана Азиза-ходжи и да умрут ослушники его воли. Сему повинуйтесь».

— Добро, сказывай!

— Великий хан Азиз-ходжа, да пребудет с ним навечно милость Аллаха, повелел мне спросить: здоров ли сын его Дмитрий, великий князь Владимирский и Московский [189] В официальных сношениях великий хан именовал подчиненных ему русских князей своими сыновьями, а они его — отцом. В то время, хотя московские князья уже и называли себя великими князьями всея Руси, титул этот еще не имел официального признания. Старшим из русских князей считался тот, кто получал ярлык на княжение во Владимире, из-за которого, таким образом, и велись бесконечные распри. ?

— Скажи великому хану, что я здоров. А здоров ли отец мой, великий хан Азиз-ходжа? — с трудом выдавил из себя Дмитрий.

— Благодарение Аллаху, великий хан здоров. И он ожидает от тебя покорности и дани, которую ты не присылал уже два года.

— Дань давно собрана. Скажи великому хану, что я не посылал ее доселе лишь потому, что по Волге разбойничали ушкуйники, а после них — мятежная орда хана Булат-Темира. И я не хотел, чтобы достояние великого хана попало к ним в руки.

— Скажу, князь. Но ушкуйников ты давно прогнал, а мятежник Булат-Темир по повелению великого хана Азиза-ходжи посажен на кол. И путь из Москвы в Сарай-Берке теперь чист.

— Доведи великому хану, не минет и месяца, как дань ему будет послана. Может, не вся сразу, но за год пошлю, — решил поторговаться Дмитрий Иванович. К его удивлению, Карач-мурза не стал спорить.

— Доведу, князь, — сказал он. — Но это не все: великому хану, да ниспошлет ему Аллах долгую жизнь, стало ведомо, что ты обманом и силою захватил тверского князя Михайлу, приехавшего в Москву как гость, и держишь его в плену. Великий хан тебе повелевает: отпустить немедля тверского князя и всех людей его на волю и ни в чем им обиды не чинить.

— А что до того великому хану?! — воскликнул Дмитрий, не сразу обретая дар речи. — Это наше, русское дело. И ежели я острастку даю ворам, оберегая землю свою от смуты и крови, — в том не токмо право мое, но и долг: на то я великий князь над Русью!

— Ты в своей земле князь, а Михайла Тверской в своей. Перед великим ханом вы оба равны. И я тебе передаю повеление его, которое ты слышал.

— А коли я того повеления не исполню?

— Коли не исполнишь, жди для себя беды: великий хан разорит твою землю, ослобонит тверского князя силою и передаст ему ярлык на великое княжение во Владимире. А ты встанешь перед судом великого хана.

— Ну, это мы еще поглядим, — запальчиво начал Дмитрий, но митрополит Алексей быстро перебил его:

— Погоди, княже, дозволь мне сказать послу, — и, не ожидая ответа, он обратился к невозмутимо стоявшему Карач-мурзе: — Князь Михайла тверским столом завладел назаконно, сложившись [190] Сложился — соединился, заключил союз. с на́большим ворогом как Руси, так и Орды — Ольгердом Литовским. А ныне замышляет он против целой Руси, о чем великий хан, должно быть, не ведает. Мы ему все подробно отпишем, а уж тогда пусть он нас и рассудит.

— Великому хану вы можете отписать, и он вас рассудит по справедливости. Но допрежь того вы должны отпустить тверского князя, как повелевает великий хан.

— Нешто на то нам срок положен?

— Великий хан сказал: я должен оставаться в Москве неделю. Четыре дня уже минуло. Еще через три я уеду и доложу великому хану, исполнена ли его священная воля.

— Ну, ежели так, говорить не о чем, — помолчав, промолвил митрополит. — Мы о том ныне же станем совет держать и завтра либо послезавтра скажем тебе, на чем порешили. Ты же, посол, будь ласков, навести меня сегодня ввечеру в Чудовой обители, — тут тебе всякий укажет. Сам, должно быть, ведаешь, в Орде я бывал не единожды, немало имею там друзей, и мне бы хотелось кой о чем расспросить тебя без помехи.

— Хорошо, аксакал, я приду, — ответил несколько удивленный Карач-мурза.

Митрополиту Алексею в ту пору было за семьдесят, но внешность его могла послужить образцом величавой старческой красоты. Он был высок ростом, довольно худ, держался прямо, белая как снег борода, может быть, немного слишком холеная для его сана, придавала его тонкому, одухотворенному лицу особую, патриаршую благостность. Он, пожалуй, казался бы несколько «неземным», если бы не большие серые глаза, глядевшие остро и молодо. В их спокойном, сосредоточенном взгляде не было безразличной к окружающему отрешенности подвижника, а чувствовалась твердая воля и глубокий ум.