Михаил Садовяну - Братья Ждер

— А? Про что ты, батюшка?

— Про святых царей. Верно ли я решил поступить?

— Верно, отец Драгомир. Ох, тяжек будет завтрашний день. Одного из зарезанных каплунов я велела отложить. Своими руками изготовлю его к обеду. Ни одному повару на свете не состряпать такого блюда. Оно так пришлось по вкусу византийскому императору Маврикию, что он возвел своего повара в боярский сан. От этого повара-боярина, принявшего схиму на Афоне в святой Зографской обители, осталась наука, как вымочить каплуна в вине и обжарить в масле; и передавалась она от игумена к игумену. А мой отец, ходивший на богомолье в Афонские монастыри, заплатил три золотых и перенял ту науку на кухне Зографской обители. Такое жаркое состряпаю — государь вовек не забудет меня!

— Так его к полудню ждать надо?

— Кого?

— Я спрашиваю, матушка, к полудню ли прибудет государь?

— К полудню.

— В таком случая я спасен. А насчет жития, я так и сделаю, как говорил. Благослови господь дом ваш! Ухожу. Скоро светать должно.

Священник ушел, постукивая посошком, и скоро исчез под сенью лип. Конюшиха Илисафта, поджидая мужа, прилегла на скамью, закуталась в свою лисью шубейку и протяжно зевнула. В доме и во дворе настала полная тишина. Конюшиха погрузилась в глубокий сон. Казалось, она совсем не дышит.

Петухи загорланили в курятниках позади сараев, другие чуть слышно откликнулись из далекого села. Конюший, мягко ступая, поднялся на крыльцо, задул свечи; потом вынес теплое покрывало и накрыл им жену. Войдя в дом, отыскал свое ложе в опочивальне, радуясь, что остался один и никто не нарушает тишину. Беззвучные песочные часы показывали второй час ночи.

Как только занялась заря и розовым сияньем коснулась открытого окна, конюший Маноле вздрогнул, словно кто-то тронул его за плечо и шепнул что-то на ухо. Он спал одетый. Затянув потуже пояс, он шагнул к опочивальне Ионуца. Но сына уже не было в постели. Симион успел зайти за ним и увел с собой. Маноле Черный решил узнать, что поделывает конюшиха, но едва он вышел в сени, до него донесся ее голос с другого конца дома, из поварни. Птицы зашумели в глубине двора. Забегали рысцой служители, подгоняемые приказами боярыни Илисафты.

Старый Ждер умылся холодной колодезной водой. Потом решил, что недосуг стоять перед образами в горнице. Перекрестился в сторону восходившего солнца, тряхнул седыми кудрями и заложил их пальцами за уши, потом надел шапку. Холопы, не дожидаясь приказа боярина, в ответ на его угрюмый взгляд поспешили подать оседланного коня. Конюшему Маноле уже шел пятьдесят шестой год, но, несмотря на почтенный возраст, он легко вскочил в седло. Слуги надели ему шпоры, подали в правую руку плеть, побежали к воротам. Всадник молнией проскочил в полураскрытые порота.

Выехав из липовой рощи на лужайку, Маноле Ждер увидел на востоке в низине сверкающие воды Молдовы-реки. На западе гора полого уходила вверх, к еловому бору. На этом пологом склоне тут и там были раскиданы бревенчатые конюшни для пятисот государевых кобыл. Работники уже заготовляли лес для новых строений. Выгоны для жеребят были огорожены дощатыми заборами. Конюший рысью поднялся к одногодкам и стригунам. В загоне для трехлеток он застал Симиона с Ионуцем. Своих оседланных скакунов они оставили у ворот. Подбираясь к трехлеткам, они называли их по именам, старались укротить их. Сын Каталана, Ветер, третий белый жеребец с черной звездочкой на лбу, которого братья готовили для будущих походов господаря Штефана, не поддавался младшему Ждер у и, поднимаясь на дыбы, угрожал ему передними ногами. Грива у него была коротко подстрижена, хвост — ступеньками. Неожиданно отскочив в сторону, Ветер толкнул Симиона в спину головой. Симион схватился за шапку, чтобы не слетела с головы, и тут же откинул назад руки, схватил трехлетка за шею в стальном объятии и утихомирил его. Конек тоненько заржал и покорился. Младший Ждер подошел к нему и погладил по глазам.

Старый Ждер, стоя у ворот, впервые в то утро рассмеялся, тряся большой бородой. Но как только Симион повернулся к нему, он напустил на себя суровость и хрипло кашлянул.

— Скажи, второй конюший, — сурово проговорил он, — ведом ли тебе обычай государя, когда он изволит бывать в Тимише?

— Ведом, честной конюший. Не беспокойся. Вчера я поднялся до самой пущи к источникам. Вода по желобам исправно течет ко всем конюшням и загонам. Караульные стоят, как всегда, по своим местам.

Симион Ждер подробно доложил отцу, как идут дела на конном заводе. Тут стерегли крепко. Дозорные, словно ратники, умели видеть и слышать, но почти разучились говорить. Велено было не допускать чужаков ближе полета стрелы. Ночью они разили копьем или рогатиной любого зверя и даже человека, если тот не подавал голоса. Жили они по примеру горных чабанов; летом и носили белую холщовую одежду и башлыки, зимой спали прямо на снегу, в тулупах. Вокруг их костров дремали псы. С той поры, как некие ляшские паны и послы, прибывшие на мирные переговоры, изъявили желание ознакомиться с Тимишским заводом, Штефан-водэ повелел еще более усилить стражу… Не только в ляшской стороне, но и в других землях пошла слава о порядках, установленных в Тимише самим князем Штефаном. Господарь приказал держать в тайне эти порядки, особенно время, когда подпускали жеребцов к кобылам. Не сказывать, какой должна быть в ту пору погода, каково положение луны и каким травам положено тогда цвести; повелел скрывать, как устроены конюшни для жеребцов и кобыл, сколько родниковой воды и сена дают им, чем кормят жеребят, какое зерно насыпают трехлеткам. Таили и много других вещей, о которых знал старый Ждер. Пуще всего дивились люди тому, что коней держат в запертых строениях.