Михаил Садовяну - Братья Ждер

Я не согласился;

— Послушай, дед, и вы, остальные христиане, слушайте. Когда я пришел с войском нашим из Ак-Ифлака, мы столкнулись у Дымбовицкой крепости и у Дуная с измаильтянами и с помощью господа нашего Христа победили их.

— Чье же войско пришло оттуда, из Ак-Ифлака?

— Войско из Молдовы, господаря Штефана-водэ.

— Ага! Дошел слух об этом и до нас; целыми селами бежали мы тогда с берегов Арджеша в леса. Поэтому и разгневался султан, грозит опять напасть на те края. Несчастные христиане, не останется в их селениях камня на камне, и погибнут все до одного.

— Не греши, дед, — упрекнул я его, — поверь в могущество Христа, владыки нашего.

Старик что-то пробормотал, перекрестился, но не поверил ничему из сказанного мною.

На том склоне скопились сотни подвод со всех концов турецкого царства. Догадывался я, что там были и греки и сербы, а те, что сидели вокруг огня около деда, были из Валахии. Несчастные, измученные люди! Они сидели на земле, уткнувшись головой в колени. Говорили о бесчисленных бедствиях, вздыхали и вздымали глаза к звездам, поплевывали в огонь.

А меня, люди добрые, вновь подмывала нечистая сила сыграть злую шутку, обругать во весь голос султана, — пусть меня потом ищут арапы и янычары. Но Ботезату, который знает мой нрав, и все понимает, насторожился, уставился на меня жалостливо, покачивая головой, и все толкал меня локтем в бок, под ребра.

— Перестань, Ботезату, а то выпустишь мне кишки.

Он помолился про себя святому Георгию, своему покровителю, и сказал;

— Хоть бы ты, конюший, поскорее возвратился в Тимиш. Тогда можно будет отдохнуть и мне.

Недолго донимали меня блохи на постоялом дворе. Я перекочевал в другой город, затем в следующий, пока не попал на дорогу к Афону. И увидел я, что это священная дорога: по ней уже не двигались ни обозы, ни войска, ни рабы, работавшие в крепостях. Понял я, что и рабы, и обозы, и войска — все поспешают в другую сторону — на запад, а главным образом на север.

Иногда на заставах меня останавливала стража и проверяла мои грамоты. Увидев печать Храна-бека, они склонялись передо мною и пропускали. А когда я оказался вблизи от Афона, никто уже нас не задерживал. Городов на пути оставалось все меньше, реже стали попадаться и села, а потом я не видел даже и домов.

Временами встречались монахи, ехавшие верхом на ослах, обвешанных торбами. Мы начали взбираться по извилистым тропинкам меж дубов. В дубравах этих были построены шалаши, и возле них лежали бородачи в лохмотьях. Они сторожили оливковые рощи и фиговые сады. Когда мы проезжали мимо них, какой-нибудь оборвыш подымал голову и потом вновь опускал ее, подметая бородищей землю перед собой.

Кое-где встречал я угольщиков, которые копошились у своих угольных куч, обложенных землей. Это были бедняги христиане из долин, проводившие тут по десять-двенадцать недель; добыв уголь, они везли его для продажи на базар в Салоники. Сделав привал у этих бедняг, узнал я, что они платят оброк Святой горе. Стало быть, конец нашего пути был близок.

Не знаю, когда и как это произошло, но мы очутились на тропинке, среди высоких, отвесных скал. Наверху простиралась голубая бездна неба, где парил сокол.

Сказал я Ботезату:

— Теперь уже недалеко до Святой горы.

А он ответил:

— Дивлюсь я, конюший, тому, что не встречаем мы ни охраны, ни монахов, ни застав.

— Ботезату, я еще вчера понял, что мы сбились с дороги.

— Тогда вернемся назад, хозяин.

— Нет, пойдем вперед, посмотрим, что нам повстречается.

И мы шли, пока солнце не оказалось в зените, и мы не увидели за открывшейся перед нами долиной сверкающее море, гнавшее к берегам свои волны. Кони цокали по каменистой тропе, высокое плоскогорье переходило в широкую долину, но все равно казалось пустынным. Я вытягивал шею, надеясь увидеть какое-нибудь строение, хотя бы хижину, а главное — живого человека, с которым можно было бы перемолвиться словом, и кто указал бы верную дорогу. Вдруг из-за нависшей над нами скалы показались четверо мужчин с развевающимися по ветру бородами. Они были в длиннополых серых одеяниях и скуфейках. В правой руке они держали длинные сабли; мне стало не по себе. Рукава у всех четверых были засучены до локтей, так что были видны волосатые жилистые руки.

«Отважные молодцы, — подумал я. — Пожалуй, лишат они нас и жизни и кошелька».

Они что-то приказали нам на непонятном языке. Очевидно, велели остановиться.

— Если не прикажут на моем языке, не остановлюсь, решил я. И даже если будут кричать что-то понятное, тем паче не остановлюсь.