Михаил Садовяну - Братья Ждер

В келье архимандрита воцарилась тишина. За стенкой, в часовне, послышались шаги церковного служки, зажигавшего лампады перед иконой, у которой ежедневно молился Штефан-водэ. Икона находилась справа от алтаря, на ней была изображена богоматерь с младенцем; в левой стороне часовни укреплен был стяг с образом святого Георгия, пронзающего копьем дракона. Возле этого стяга, под которым неизменно шел в бой Штефан- водэ, теплилась лампада. Через окошечко из кельи архимандрита можно было наблюдать за неторопливыми движениями причетника. Оба не шевелились все время, пока шло приготовление к службе. Причетник обогнул алтарь, освещенный мерцающими лампадами, и вышел.

— Князь во дворце? — спросил постельничий.

— Нет, отправился на прогулку в Редиу. Там он увидит начальников над рэзешами и служилых бояр из Лэпушны. Но к молитве вернется.

Слышно было, как кто-то скребется в низкую дверь кельи, и служка, зажигавший лампады в часовне, просунул в дверь голову.

— Владыка, целую десницу. Дозволь уведомить, согласно твоему веленью, что прибыл молодой конюший.

— Веди его сюда, отец Емилиан.

Ждер появился из темноты и подошел под благословение архимандрита. Постельничий Штефан встал ему навстречу, и Ждер, выпрямившись, почувствовал, что его обняли и поцеловали. Откинув голову, он посмотрел на своих друзей и улыбнулся. Архимандрит, любуясь статной фигурой юноши, покачал головой. Растут дети, становятся мужчинами, и недалек тот день, когда они будут седыми.

— Уходишь, постельничий? — мягко спросил он.

— Ухожу. Приду попозже.

— Да. Нам еще нужно поговорить.

Постельничий Штефан понял, что сейчас ему следует удалиться. Лицо архимандрита будто затуманилось, в голосе появились грустные нотки.

Оставшись вдвоем с Ионуцем, архимандрит прошелся несколько раз по келье, останавливался, оглядывал молодого конюшего, наконец, положил ему на плечо руку и, подведя к одному из кресел, пригласил сесть.

— Послушай, Ионуц, с некоторых пор меня гнетет печаль… Мне надо поговорить с тобой.

Ждер выпрямился. Впервые архимандрит разговаривал с ним словно с отроком, выросшим возле него. Были, оказывается, в этом монахе и доброта и отзывчивость, хотя Ждер всегда считал его замкнутым в себе, словно крепость. Теперь из этой крепости опустился мост. А за ним светилась улыбка.

— Расскажи мне все, что произошло с княгинями Раду-водэ у Кристешть. Ничего не пропускай.

— Все в точности расскажу.

Отец Амфилохие сел в соседнее кресло так, чтобы можно было наблюдать за юношей.

Ионуц Черный рассказал все, что случилось.

— Так, — произнес отец Амфилохие. — А теперь скажи мне, Ионуц, что ты обо всем этом подумал.

— Мне нечего было думать, отец Амфилохие. После того как мне раскрыл глаза его милость постельничий Штефан, я знал одно — что должен защищать свою жизнь. И поэтому не дал умертвить Албанца, я хотел, чтобы он мог исповедаться.

— Хорошо, Ионуц. Долг христианина — не дать верующей душе погибнуть.

Ждер молчал, нахмурив лоб.

— Разве не так, Ионуц?

— Не стану обманывать тебя, отец Амфилохие, — смиренно признался Ждер. — Я дал ему возможность исповедаться лишь потому, что хотел защититься. Было нас там трое бояр вместе с отцом Никодимом, да горец Гаврил Бырлиба, что поддерживал умиравшего Албанца, и наши слуги: мой — Георге Ботезату и слуга постельничего — Григоре Дода. Все знали, что Атанасий Албанец — верный страж господаря, и только последнее время находился при дворе в Бакэу, на службе у Алексэндрела-водэ. Хоть и не все слышали, что он говорил на ухо отцу Никодиму, но не трудно было догадаться, что Атанасий вел речь о княжиче, которого он носил на руках и которому служил как верный пес. На исповеди он назвал имя своего хозяина, — того, кто приказал ему напасть на стражу, охранявшую княгинь. И Бырлиба, который поддерживал Атанасию голову, и другие, стоящие рядом, ясно услышали имя Алексэндрела-водэ, в этом не может быть никаких сомнений. Отец Никодим связан тайной исповеди, но остальные вольны рассказывать об услышанном.

Отец Амфилохие поднялся с кресла и, глубоко взволнованный, подошел к Ждеру.

— Что же ты намерен теперь делать? Ты хочешь, чтобы обо всем этом узнали люди и донесли господарю? Чтобы насмерть поразить его стыдом и отвращением? Разве ты не видел, как поступил Албанец, дабы уйти из жизни безыменным и стереть все следы своего проступка? Ты хочешь обрушить этот ужас на своего повелителя? Чтобы князь понял, что он не может возлагать никаких надежд на своего первенца? Большей муки не может быть для господаря, чем мысль о том, что память о нем покроется позором.