Франтишек Кубка - Мюнхен

Однако пока что правда на стороне Горжеца, и сегодня вечером его будут чествовать, как его чествовали перед отъездом на родину во Владивостоке и как его чествуют все время. А почему нет? Ведь для всех он герой.

Ян смотрел на Влтаву с набережной у острова, который теперь назывался Славянским.

Под запыленными липами на набережной прогуливались девушки в светлых платьях и загорелые ребята. На Славянском острове играл военный оркестр.

Ян стоял у парапета и смотрел на воду. В ней тонули последние лучи заката. Река сначала посерела, потом почернела и стала похожа на жидкую смолу, но рыбак, сидевший под вербами, терпеливо продолжал удить рыбу.

Видимо, родина не подавляла ни рыбака, ни молодых людей, которые гуляли по набережной, ни тех, кто открыл окна в июньскую ночь и смотрел на слабо освещенный Карлов мост и на Град, сияющий в вышине.

А Яна родина подавляла и душила так, что он и плакать не мог.

На противоположном берегу, на Малостранской площади, стоял большой костел с зеленым куполом. На этой звоннице дожил свою жизнь пражский прадед Яна — Хегер. Однажды вечером он убежал туда и никогда уже не спускался вниз. Из ювелира он превратился в звонаря. Эту историю Яну когда-то давно рассказывала мать. Она сказала, что это случилось из-за любви.

«Я тоже убегу, — подумал Ян, — тоже из-за любви. Таня меня уже не может любить. Что я такое? Тростинка на ветру. Даже на пропитание не могу заработать. Что ей делать со мной и моими стишками?»

Суд уже наверняка закончился. Пан доктор Горжец снова выиграл! Но почему в зале суда среди присутствующих не сидел Олдржих Каха? Почему там не было Лаубе? Почему никто не пришел от Самека, совсем никто, а были только журналисты да несколько любопытных старух? Был там только доктор Клоучек, убежденный, что он может выиграть любой процесс, что и на этот раз он тоже выиграет. Но не удалось! Он конечно проиграл! Ведь судья с самого начала не верил Яну. Не верил ему потому, что видел в Яне тайного пособника большевиков. А Ян между тем помогал Масарику, который не любил большевиков. Запутанное, бессмысленное дело!

Как ему из него выкрутиться, одному, всеми покинутому? А может, ему лучше куда-нибудь убежать, как в свое время сделал его прадед? Да, наверное, ему придется бежать! Ото всех, и от Тани, которая не захочет больше его видеть, хотя он ей ничего не сделал, а наоборот, любит ее всем сердцем, разумом, душой и телом…

Ян не пойдет домой, у него нет дома. Дом у него был в вагоне, в котором он ездил по Сибири, в старых московских меблированных комнатах, а потом он потерял дом.

А родина? Нет у него и родины…

Безработный интеллигент ходил по улицам Праги. В ближайшее время он будет арестован по обвинению в лжесвидетельстве… «Пойте весело, петухи…»

Ян бродил по улицам Старого города, искал самую темную из них. Такую, где бы горели красные фонари борделей, где из вонючих подворотен орали оркестрионы, а вокруг ходили бы пьяные.

Когда несколько лет назад ему сказали, чтобы он помог убедить чешских солдат уйти из Сибири, то он делал это, и хорошо делал… Это было и его дело. Что нужно было чешским солдатам в Сибири и почему они душили революцию русского народа? Тогда он чувствовал себя хорошо. Сейчас ему было плохо, очень плохо. Это не его дело… Он пригласил сам себя:

— Пойдем чего-нибудь выпьем, пан лжесвидетель!

Но вот появился свет, много огней. Под фонарями туда-сюда прогуливались девицы, виляя задом, словно рыбы хвостом. Они хохотали, как сегодня хохотали журналисты в зале суда, перешептывались. Полицейский в каске шел по краю тротуара. Этот тротуар, может быть, лет пятнадцать назад вытесал каменщик Ирка. Полицейский шел и не замечал девиц. Это их заповедник — Пороховые ворота.

Ян стоял и смотрел, куда зайти выпить, как вдруг у тротуара остановилась машина и незнакомый, но в то же время страшно знакомый голос произнес:

— Чего вы, доктор, шляетесь у Пороховой башни? Поехали со мной!

— Куда?

— Запить все это.

— Что?

— Тюрьму, которая нас ожидает. — Это был шеф-редактор Лаубе. — Будем сидеть, хе-хе-хе! Плохо вы все это придумали!

— Я ничего не придумывал.

— Вы гордый и покорный, пан доктор. Разве не так, чешский брат?

Шеф-редактор Лаубе был в «Астории» как дома.

Он заказал два коктейля, вытащил из кармана вечерние газеты и начал:

— Вот здесь черным по белому. Доктор Клоучек мне уже звонил два часа назад: «Демократическая газета» осуждена за оскорбление личности! Хе?.. Кто оскорблял? Вы, пан доктор, вы! Мне и в голову не придет сидеть за вас! Прочтите, чтобы удостовериться: «Свидетель д-р Ян Мартину будет отдан под суд за лжесвидетельство. Конец заговора против героя!» Хе-хе… — смеялся Лаубе. — Я вам кое-что скажу, чешский брат! Если бы мне пришлось присягать на библии, я подготовился бы к этому посолиднее, чем вы с паном доктором Клоучеком. Когда Клоучек выигрывал все процессы, была либеральная монархия, уважаемый! А сегодня? Вы и Карел Самек думаете, что у нас демократия. Вы последние, кто исповедует эту веру. Хе-хе… Демократия-то еще есть, она не умерла, но она спит. Потом умрет, и мы вместе с ней.