Франтишек Кубка - Мюнхен

Военный оркестр заиграл «Интернационал».

Восемь человек встали по четыре с каждой стороны гроба. Затем они нагнулись и подняли его.

За гробом шли Крупская, родственники Владимира Ильича, члены ЦК РКП(б), Советского правительства и ЦИК.

Когда процессия с гробом Ленина вошла в мавзолей, над Москвой застонали гудки фабрик, заводов, паровозов. Эти звуки раздирали сердца людей, проникали до глубины души. Послышались залпы орудийного салюта.

Москва слышала вой заводских гудков и залпы орудий. Но она не слышала, что в это же время раздались гудки фабрик и заводов в Ленинграде и Киеве, на Урале и в Баку, в Красноярске, Иркутске и Владивостоке, что протяжно зазвучали пароходные гудки на Балтийском, Черном и Охотском морях и что такие же скорбные звуки разорвали суету улиц Парижа, Берлина, Лондона, Праги, Чикаго, Мельбурна, Пекина, Иокогамы, Бомбея.

Костры на Красной площади продолжали полыхать, так как ночью должны были пройти новые колонны. И так до самого утра.

Накануне похорон Ленина Ян отвез жену в Екатерининскую больницу, которую так называли и после революции. Доктор осмотрел Таню и сказал, что Ян может спокойно идти, потому что до родов еще далеко. Ян передал жену медсестре по имени Нина и попросил, чтобы она уделила ей особое внимание: она слабая.

— Ничего не слабая, — сказала сестра, широко улыбнувшись. — Мы заботимся обо всех. Идите уж… И позвоните завтра вечером.

— Завтра?

— До этого времени ничего не случится. — Сестра еще раз улыбнулась, показав белые зубы. — Ну все, идите. Вашей жене нужно отдыхать.

Теперь улыбнулась и Таня, но не так беззаботно, как медсестра.

— Иди к Окулову, — сказала она Яну, — не оставайся один. — Она обняла его и поцеловала.

Войдя в коридор, Ян услышал плач новорожденных, который походил на крик чаек над волнами. «Радуются тому, что появились на свет», — подумал он.

Наняв извозчика, он поехал к Окулову. Комиссар Окулов жил в меблированных комнатах на Волхонке. В фойе и на винтовой лестнице лежал выцветший ковер, в углу стоял стол, за которым сидела дежурная, в лисьей накидке, с накрашенными губами. Комиссар Окулов жил в 21-м номере.

— Товарищ дома, — сонным голосом сказала дежурная.

Окулов поднялся от стола, на котором краснел абажур электролампы. Он был в пальто и в валенках.

— Снова трубы лопнули, так что ты не снимай пальто. Что случилось?

— Я отвез Таню в роддом, у нее схватки начались.

— Так и должно быть, — проворчал Окулов.

— Я переночую у тебя, не могу оставаться один!

— Конечно, накроешься моим пальто.

Он принялся потчевать Яна. Вскипятил чай, нарезал колбасу и хлеб.

— Она такая слабая… Вдруг умрет?

— Не умрет, а даст начало новой жизни, — торжественно произнес Окулов.

Потом они принялись говорить о предстоящем отъезде Яна.

— Ты собираешься домой. Говоришь, что ненадолго, но может получиться так, что навсегда. Неодолима тяга родной земли. И мне тоже, хочу я того или нет, придется однажды вернуться в Сибирь. В вагонах и на вокзалах, в казармах и в хибарах, голодая, бедствуя, ты прожил рядом с нами четыре года. Когда-нибудь о них будут писать, как о самых тяжелых. Может быть, для тебя это был только сон — молодая жизнь быстра, как серна. Но теперь ты возвращаешься в суровую действительность своей родины. Иногда лучше не возвращаться, но мало кто из нас устоит перед таким соблазном.

— Да ведь я еще не еду, — сказал Ян, словно утешая Окулова.

— Езжай, езжай, да поскорее.

Они еще долго говорили. О 5-й армии, которая освобождала Сибирь, о поездках на Урал и потом в Москву, о сибирских реках, о разбитых мостах, о перевернутых паровозах, о сыпном тифе, о гриппе, который докатился до Сибири в 1921 году, уже погубив в Европе сотни тысяч человек, о людях, не желавших сдавать зерно, о нэпманах, заполонивших рынки сибирских и уральских городов, но особенно заразивших Москву, о базаре у Сухаревской башни, о беспризорных и их ужасной жизни, о голоде на Волге и о ресторанах с цыганскими танцовщицами на Арбате.

— Но все это временно, — говорил Окулов.

Ян почти не слушал его, из головы не выходила Екатерининская больница.

— Может быть, позвонить?

— Сейчас, после полуночи? Сказали ведь тебе, завтра вечером.

Окулов постелил Яну на диване и накрыл его своим пальто. Потом он погасил свет, лег в кровать и еще некоторое время что-то рассказывал, как когда-то дедушка Яна в Праге.

Ян вздрогнул, когда в кромешной темноте его разбудил Окулов.