Томас Фланаган: Год французов

За следующим косогором среди убогих серого камня и беленных домов, крытых соломой, — так называемых Угодий Киллалы — и его обиталище.

Он распахнул дверь. У стены низкая деревянная кровать, соломенный тюфяк. Джуди Конлон уже спала. Он взял со стола глиняную плошку с сальными свечами, зажег одну. Подошел к постели. Встал на колени, легонько погладил спящую по щеке. Джуди повернулась во сне, провела маленькой ладошкой по копне черных волос. Он поставил свечу на стол у противоположной стены. Там лежали его книги, всего дюжины две: «Энеида», «История Ирландии» Китинга, «Эклоги» и «Георгики», несколько томов Шекспира, «Потерянный рай». Рядом в коробке хранились переписанные им поэмы О’Рахилли [6] О’Рахилли (1570–1646) — ирландский поэт, в творчестве которого проявился кризис аристократической поэзии. и О’Салливана. [7] О’Салливан (1748–1776) — ирландский поэт, выразитель настроений крестьянских масс.

В двух других коробках — его собственные творения. Он открыл большую: рукописи завершенных поэм и тех, что предстоит переделать; перевод на ирландский двух томов «Метаморфоз», листы чистой бумаги. В другой он хранил маленькую бронзовую чернильницу, острый нож, перья — серые гусиные для стихов, черные вороновы — для нужд повседневных. Он положил перед собой лист бумаги, очинил перья, выбрал черное, обмакнул в чернила.

Уже рассвело, а он все сидел за столом. Подошла Джуди. Он водил по странице серым гусиным пером, что-то вычеркивал, дописывал, снова вычеркивал. Рассеянно погладил Джуди по ноге, задержавшись на бедре. Малышка, всю ее одной рукой можно обхватить.

— Где ты был ночью?

— Тебя это волновать не должно.

— Как сказать.

— А как ни скажи, все одно — не должно. У Метью Куигли в таверне сидел.

— У нас в Киллале три таверны, мало тебе, ишь, в какую даль понесло.

— Там, знаешь ли, на вывеске волкодав страшенный, посмотришь — сразу в глотке пересохнет. Захотелось просто пройти по килкумминскому побережью, полюбоваться его тихой красотой.

Джуди потрепала его по рыжей косматой голове.

— Какой же ты, Оуэн, ужасный выдумщик!

— Выдумка — путь поэта к истине.

— Ты всякий свой грех поэзией прикрываешь. И сейчас стихи пишешь?

— Может, со временем и напишется. Пока не знаю.

— Никак по-ирландски. Я теперь умею от английского отличать.

— Все стихи мои на ирландском. Этот, коли удастся, будет не похож на остальные. — Он отложил лист и взял новый. — Всю ночь писал, спина затекла. Такая луна светила, полная, круглая. Жаль, ты не видела.

— А ты думал обо мне, когда смотрел на нее?

— А то как же!

— Выдумщик!

Она нарезала хлеб, намазала маслом, протянула ломоть Оуэну. Не так уж плохо, однако, живется, подумал он. Каждый день хлеб с маслом, а много ль нужно для работы с его призванием; не сравнить с теми беднягами, кто пробавляется картошкой да соленой рыбой. А подле него к тому же и милая женщина-невеличка, и накормит и приласкает. Пока он скитался по Манстеру, выпадали времена и получше, зато и похуже случались. Он доел хлеб, аккуратно вытер руки о штаны — не дай бог засалит чистый лист бумаги.

— Скажи, Джуди, а до меня в ваших краях крестьян сгоняли с земли? Ну, как капитан Купер — семью О’Молли?

— Испокон веков сгоняли. Мужнина брата, к примеру. Ютится теперь на косогоре.

— А у кого он землю арендовал?

— У самого Всемогущего. Тот знай себе командует из Лондона. Вот мистер Фостер — тогда он управляющим был — и выгнал с фермы Хью со всей семьей. Может, не угодил тот чем, вот управляющий и взъелся.

— Хью, наверное, вовек Всемогущему не простит.

— Простит не простит, что толку-то? Хью больше гадает, в чем провинился.

Ох, уж эта рабская покорность. Точно коровы в стаде. Куда погонят, туда и пойдут. Да и к коровам хозяева бережнее относятся: их можно с выгодой продать. И проводит человечье стадо жизнь свою в полях, в одну годину страшась ливней, в другую — засухи. А прогонят с поля — смиренно идут бродяжничать или уходят подальше в горы. Да, нелегкая задача у Дугана — поднять народ. На юге в Уэксфорде и на севере в Антриме всего два месяца назад такие же бедняки захватывали города, побеждали обученные войска. А здесь тишь.

С тяжелым сердцем и неспокойной совестью придвинул он исписанный за ночь лист. Одним росчерком серого, гусиного, или черного, воронова пера он может наслать увечья целым стадам или воспеть невинный лик луны.

Он положил перед собой чистый лист бумаги и взялся за черное перо.