Нафтула Халфин - Победные трубы Майванда. Историческое повествование

Конь остановился, переминаясь с ноги на ногу. Кефтан поднял голову и огляделся. Перед ним у нескольких низеньких домиков тропа разветвлялась на две, и обе вели в узкие горные проходы. Файз Мухаммад потрепал скакуна по холке:

— Ах ты, мой мудрый Баз, мой Сокол. Ты привез меня в Джагдалак и не знаешь, куда теперь двигаться?! На севере нам сейчас делать нечего, поворачивай в Тезин…

Будто поняв сказанное, Баз тряхнул гривой и повернул налево. Кефтан с волнением ощутил, что находится в Джагдалакском проходе. Высившиеся по обеим сторонам ущелья серо-голубые скалы были немыми свидетелями убедительной победы афганцев над вторгшимися врагами. Это было давно. Удастся ли разбить их сейчас?.. Не ошибается ли он в своих надеждах на Аюб-хана? Что сказал бы отец, сложивший голову неподалеку от этих мест?

Хотя Гандамак, откуда в гневе ускакал Файз Мухаммад, отделяли от Тезина каких-нибудь тридцать миль, то были нелегкие мили. В родном, укрытом в горах селении он оказался, когда солнце уже пряталось за хребты. Кефтан въехал во двор одного из домов на окраинной улице, где жила его престарелая мать, а теперь и семья, которую он успел вывезти из Али-Масджида. На шум вышел стройный юноша в белой рубахе и серых шароварах — Гафур. Обняв спрыгнувшего на землю отца, он отвел лошадь в конюшню.

Как большинство жилищ небогатых афганцев, особенно в сельской местности, дом состоял из одной просторной комнаты. Плотная занавеска делила ее на мужскую и женскую половины. Файз Мухаммад умылся, переоделся и отправился в летнюю пристройку, куда молчаливая жена в темной хлопчатобумажной сорочке и доходящих до щиколоток шальварах принесла кукурузную лепешку и объемистую кружку молока, а затем миску наскоро разогретой похлебки — шорвы.

Хотя Файз Мухаммад проделал немалый путь, есть ему не хотелось: одолевали тяжкие мысли, да и усталость давала о себе знать. Май подходил к концу. Волна тепла с индийских равнин уже достигла этих мест. В Тезине стояла жаркая, сухая погода. Жена стала выносить постели на плоскую крышу, но кефтан, поцеловав готовившихся ко сну двух маленьких дочек — трех и шести лет, сказал, что будет спать в доме. И Гафур тоже.

— Мы должны выехать на заре. И так, чтобы не привлекать к себе лишних взглядов.

— Вместе с Гафуром? — спросила жена, не выразив удивления. Она привыкла повиноваться без лишних слов, но в ее голосе можно было уловить нотки тревоги.

Молча кивнув, Файз Мухаммад пошел на женскую половину к матери. Здесь, у стены, на которой висел ковер, стояла деревянная кровать, чарпай, застланная кошмой. На ней лежала укрытая одеялом старая женщина. В нише мерцал светильник — чираг. Его колеблющийся огонек едва рассеивал царивший мрак.

— Салам алейкум, адэкэй, — склонился над матерью Файз Мухаммад. — Здорова ли ты?

— Мне уже много лет, сынок. Какое тут здоровье… Вижу тебя — и слава Аллаху!

— Я причиню тебе боль, адэкэй, но ты ведь знаешь, чем плохо скрывать, лучше хорошо признаться…

— Уезжаешь? Беда пришла. Все вокруг только и говорят: инглизи, инглизи.

— Да, мать. Я пришел попрощаться. Завтра пораньше двинемся в путь с Гафуром.

— С Гафуром! — словно эхо повторила старушка и всплеснула руками. Огонек чирага всколыхнулся, по стенам и потолку заметались тени.

— Тяжелые времена наступают. Ему пора становиться мужчиной. Как пришлось мне в его годы.

— Бедный Самед-хан, — мать с трудом сдерживала рыдания. — Никогда не забыть тот несчастный день, когда твой отец взял тебя и ушел. Ушел навсегда… Зачем Аллах не покарает этих проклятых инглизи? Они приносят нам столько бед и страданий!

— Худай па аман, адэкэй, да хранит тебя бог, — произнес Файз Мухаммад слова прощания и приник к груди матери. Она гладила его лицо, тревожно всматриваясь в него, словно пытаясь навсегда запечатлеть родные черты.

— Ты стал почти совсем седой, сынок. И это за последние месяцы. Худай па аман! Мы, наверно, уже не увидимся: мне недолго осталось… Будь достоин своего отца. И береги Гафура: он еще так молод…

Стиснув зубы, чтобы и самому не разрыдаться, Файз Мухаммад прижался к матери, а затем резко поднялся на ноги и вышел из женской половины. Уезжать нужно было как можно раньше. Кефтан не сомневался, что его хватятся в Гандамаке и постараются разыскать, чтобы наказать за самовольный отъезд, а возможно, и за дерзкие слова, сказанные миджару Камнари, шайтан бы его побрал! Он уже хотел лечь и немного вздремнуть перед дальней дорогой (намерение отправиться в Герат окрепло окончательно), как со двора донесся тихий, но настойчивый стук в ворота.